по деревне, степенно здороваясь с соседями, обнять мать, шутливо подбросить вверх маленькую сестренку. Но он не мог вернуться домой с крысиными лапами и крысиным хвостом. Конечно, мама не отвернется от него и примет его таким, какой он есть. И все же он не хотел возвращаться домой крысой, к тому же его не пускала невидимая нить. А еще он знал, что здороваться ему придется только со старухами, потому что мужчины были на войне, а женщины помогали в госпиталях. И подбросить вверх сестренку ему тоже не удастся, потому что она уже выросла пока он воевал и наверное тоже помогает ухаживать за ранеными.
А война продолжалась. Солдат снова ловил темные фигурки в прорезь прицела, но ни легко, ни спокойно ему больше не было. Поэтому он радовался тогда, когда промахивался и огорчался когда попадал. Правда, когда попасть не удавалось то темный силуэт продолжал приближаться. Разумеется, он знал, что если темная фигура вырастет достаточно большой в прицеле, то она воткнет четырехгранный штык ему в живот и будет больно. Но рядом были другие солдаты мышиного короля, прильнувшие своими крысиными мордочками к прицелам винтовок и хищно водящие длинными усами. Они тоже стреляли и неловким темным силуэтам с примкнутыми штыками никак не удавалось добраться до их траншеи. Весело кашляли винтовки, отрывисто лаяли пулеметы и неловкие люди в зеленом продолжали покорно падать в зимний снег, в весенние цветы, в летние травы и в осеннюю слякоть. Их уже лежало там так много в этой чужой для солдата и родной для них земле, очень много. Порой солдату казалось что они уже давно должны закончиться, ведь не может же быть на свете так много неловких людей в зеленом. Но люди в зеленом все не кончались и не кончались, и дивизии мышиного короля начали медленно и очень организованно откатываться на запад. И также медленно сменялись названия на дорожных указателях. Теперь он мог их прочесть, ведь они уже были на его языке. Некоторые из них выглядели знакомо: Петергоф, Веймарн, Кингисепп. Другие же звучали чуждо: Луга, Черемыкино, Ополье.
Все это заставляло думать, а думать он не привык, ведь крысе не положено думать. Но и не думать он уже не мог. Наверное, ему помог в этом таинственный одноногий старик. Он думал много: думал о доме, о маме и об оранжевом солнце над черепичной крышей. Он продолжал думать и об этой бесконечной войне и о войнах вообще. У него пока не получалось облечь свои мысли в слова. Эти слова копошились где-то там, глубоко в его сознании и в голове было щекотно потому что слова просились на язык. Но язык пока что не мог их произнести, ведь это было совсем новые и непривычные слова. Однако он верил, что эти слова обретут жизнь и вырвутся из него рано или поздно. Вот тогда, думал солдат, он перестанет быть крысой и сорвется наконец с длинной незримой нити. Однажды он почувствовал, что этот момент совсем близок.
А в апреле, в бою под Нарвой острый кусок железа разорвал ему шинель и вошел под сердце. Осколок был к нему милосерден и сразу порвал нервный узел, поэтому боли солдат не почувствовал. Он лишь понял что никогда
