невозможным, когда я въехал в собственно Гриттен-Вуд. Поселок, в котором я вырос, словно и не затронули прошедшие годы. Паутина тихих, практически безлюдных улочек узнавалась с первого взгляда, а темная стена леса по-прежнему доминировала над окрестным пейзажем, нависая над полуразвалившимися двухэтажными домиками, каждый из которых стоял на собственном участочке не слишком-то ухоженной земли. Почему-то подумалось, что тонкий песок, вьющийся под колесами моей машины, – это та самая пыль, что была здесь, еще когда я был ребенком. Слегка переложенная с места на место ветром и автомобильными шинами, но так никуда и не девшаяся.
Дурное предчувствие, которое не оставляло меня весь день, только усиливалось. Дело было не только в том, как это место выглядело, но и как оно ощущалось. Воспоминания одно за другим выныривали на поверхность – рябь прошлого все сильнее мутила гладь настоящего, – и я тщетно пытался затолкать их обратно в глубину. Руль под руками был скользким от пота, и температура воздуха была здесь совершенно ни при чем.
Меня по-прежнему трясло от той сцены в хосписе. Салли прибежала буквально через минуту после того, как я нажал на кнопку, но к тому времени моя мать опять провалилась в сон. Салли проверила показатели на аппаратуре, и вид у нее стал немного встревоженный.
– Что случилось?
– Она проснулась. И заговорила.
– И что сказала?
Ответил я не сразу, поскольку даже не знал, что сказать. Потом просто сообщил Салли, что мать узнала меня, но словно находилась при этом в каком-то совершенно другом месте и времени, вновь переживая какие-то тягостные для нее события. Но я не стал уточнять, что это было за место и время – или что она сказала под конец и как меня это прибило.
«Красные руки повсюду!»
Несмотря на жару, от этих слов меня натурально прошиб озноб. Я все еще пытался найти им рациональное объяснение. Моя мать в спутанном сознании и умирает – вполне разумно предположить, что она удалилась в свое собственное прошлое, и что-то в нем ее сильно взбудоражило и расстроило. И все же, как бы я себя ни убеждал, это тошнотворное чувство внутри меня – предчувствие беды – становилось только сильнее.
«Тебе нельзя здесь находиться!»
Но ведь я уже был здесь…
Наконец я остановил машину перед нашим домом, в котором до недавних пор обитала мать. Как и почти все здания поселка, это было ветхое двухэтажное строение, отделенное от соседних живыми изгородями – в основном зарослями ежевики – и довольно обширными пространствами ничем не засаженной земли. Деревянный фасад с темными пустыми окнами порядком облупился, водосточные трубы и желоба проржавели и держались на честном слове. Сад окончательно зарос.
Но на самом деле дом, похоже, почти не изменился за все эти годы – просто постарел. И теперь вид его вызвал у меня целую волну эмоций. Это был дом, в котором я вырос. Это был дом, в котором двадцать пять лет назад явившиеся ко мне двое полицейских дожидались, когда моя мать
