хотят дворяне уступать, облегчить жизнь простолюдинам, сгладить разницу между слоями общества, чтоб не было такого разбега, что у одних закрома от миллионов золотом лопаются, а у других на хлеб не хватает. Крепко держатся за привилегии. Признали бы они наверху, что пора, мол, что надо что-то решать, законы выпустили, но нет же, кричат: «Аз есмь!», все – им, а народу – милостыню. Да и саму Думу народ силой из царя выбивал, ты малой был, да и сейчас еще зелен совсем, не помнишь, наверное, как земля кровью умылась. Дал бы сам, добровольно, любовь бы снискал народную, уважение. Кровью народ Думу получил, кровью получит и все остальное. Да и на Думу надежа оказалась напрасной, – махнул он рукой. – Судьба у нас такая, Степан, кровавая. Не лезь в эту дробилку, брат, прошу тебя. И я не лезу. Туда нам нельзя, раздавят в два счета. Только такие, как Павел, могут воротить. У них энергия, сила и средства. Сметут! – Вениамин смачно опрокинул стопку, будто точку поставил.
Для пьяного речи приятеля показались Степану слишком разумными, если бы сам не видел, сколько рюмок было опрокинуто в эту ненасытную глотку, не поверил бы. Но задумался, все оказалось слишком сложным, чтобы так с разбегу судить. И прав Вениамин, зелен он еще, видишь, предысторию плохо знает, да и в реальности не ориентируется.
Горин всегда думал, что политика не для него, что каждый своим делом заниматься должен, вот и в университете, и в академии студенты по политическим кружкам бегали, а он считал, что его долг профессию свою штудировать, не распыляясь направо и налево. И вот она, эта политика, сама его за горло взяла, не принимая пренебрежения, словно капризная красавица, не получившая ожидаемый комплимент, мстит обидчику.
Было третье апреля, когда молодой доктор во второй раз навещал дом Лисовских. Как и в прошлый раз, стараясь не глазеть по сторонам, хотя очень любопытны были его пытливому уму живописные полотна, коими изобиловали коридоры огромного дома, он шел не без трепета в груди в знакомую ему комнату.
– Любезный Степан Сергеевич, – трещала дорогой хозяйка уютного дома, – что-то неважно Верочка себя чувствует, в больнице была веселее. Кушает плохо и неразговорчива. Ой, мне кажется, похудела она.
– Не волнуйтесь так, Анна Матвеевна, сейчас во всем разберемся, – улыбнулся он ей в ответ.
Вера стояла лицом к окну в скромном, но удивительно прекрасном платье, белом с мелкими васильками, подпоясанном синими лентами. На ее голове был хитро повязан платок в тон пояса.
– Верочка, доктор с визитом, – объявила ей матушка.
Девушка резко обернулась, сразу встретившись глазами с Гориным, отчего легкий румянец покрыл бледную кожу ее щек, а у него упало сердце. Он мог себя неделю убеждать, что это все не про него и не для него, что нет возможностей и путей, что и ей лучше изменить предпочтение. Но что все это? Все разумные рассуждения разбивались, как хрусталь о камень, под этим взглядом.
– Добрый день, Вера Игнатьевна.
– Добрый день, – тихо ответила она, потупив взгляд.
– Можно?
– Да, конечно. –
