их для помощи людям.
Хранительница поджала губы.
– Значит, вероятно, вы полагаете, что я проделала весь этот путь, чтобы попотчевать вас сказками.
В комнате повисло молчание, нарушаемое лишь треском огня в очаге. Нина ощущала страх, волнами расходящийся от Ильвы, злость, идущую со стороны Брума, – и неуверенность, захлестывающую их обоих. Они знали, что в прошлом Ханна не отличалась послушанием. Но насколько далеко она зашла? Нина и сама не знала.
Ханна сделала глубокий вдох.
– Костюм для верховой езды был моим.
Проклятье, Ханна. Что тебе Нина говорила? Отрицай все.
– О, Ханна, – воскликнула Ильва, прижимая пальцы к вискам.
Лицо Брума залило краской.
Но Ханна шагнула вперед, подняв подбородок, излучая гордость и непреклонность, унаследованную ею от отца.
– Я не стыжусь этого. – Голос ее звучал уверенно и чисто. Ее взгляд встретился с Нининым и тут же метнулся прочь. – Тогда я не знала, кто я, чего я хочу. Теперь я знаю, где мое место. Здесь, рядом с вами.
Ильва поднялась и взяла Ханну за руку.
– А иконы? Четки?
– О них мне ничего не известно, – без заминки ответила Ханна.
– Их нашли вместе с костюмом Ханны? – спросила Нина, воспользовавшись моментом.
– Нет, – признала хранительница. – Не вместе.
Ильва притянула Ханну поближе к себе.
– Я горжусь твоей честностью.
– Матушка, – заговорил Брум, и в его голосе отчетливо звякнули льдинки, – вы, конечно же, слышите слова Джеля, но ведь и дрюскели тоже. Подумайте хорошенько, прежде чем еще раз прийти в мой дом, чтобы обвинять мою дочь.
Хранительница поднялась. На лице ее застыла решимость, которую ничуть не поколебали слова Брума.
– Я стою на страже духовного благополучия страны, – сказала она. – Апрат, языческий священник, находится под этой крышей. До меня доходят слухи о языческих обрядах, проводящихся в этом городе. Я не позволю сдвинуть себя с праведного пути. И все же, – добавила она, расправляя складки своей шерстяной мантии, – я рада, что Ханна наконец нашла свой путь. Я исповедую ее, прежде чем отправлюсь обратно.
Ханна присела в реверансе, со склоненной головой, являя собой идеальную картину послушания и смирения.
– Да, матушка.
– И Милу Яндерсдат исповедую тоже.
Нина не смогла скрыть своего удивления.
– Но я была лишь гостьей в монастыре. Я никогда не была послушницей.
– Значит ли это, что у тебя нет души, Мила Яндерсдат?
Да уж души у меня побольше, чем у тебя, Черносливина. Но возражать дальше Нина не посмела, не в присутствии Брумов. Кроме того, ей хотелось петь от облегчения. Их не раскрыли. И пусть обвинение Ханны в язычестве могло стать немаленькой проблемой, но она не шла ни в какое сравнение с тем, о чем могла бы завести разговор
