я по ней езжу, здорово так, а прикиньте, я вот подвеску хочу, чтобы из белого золота с бриллиантами, а у меня кожа-то светлая, она на мне и не видна подвеска эта, обидно так… Только это я вам большой-большой секрет, никому-никому ни полсловечка…
…поздно, поздно, они уже почувствовали, они уже заметили, они уже хватают меня за горло, – к счастью, не в буквальном, а в переносном смысле – вытряхивают из моей памяти письмо, допытываются, что, как, где, злятся, – я это чувствую, злятся, рвут и мечут, бросается куда-то прочь из дома, я только догадываюсь – к туристам, которые забрали Китти.
Возвращается когда-то никогда, мне кажется – мгновение спустя, хотя для него могли пройти несколько дней или даже лет. Возвращается злющий как черт, обещает скандалить, или судиться, или еще там что-то такое, не пойми, что именно.
– А что-то Агиль не пишет… – говорит Ирма, и непонятно, то ли мне говорит, то ли самой себе.
Вспоминаю:
– А про неё говорили что-то… я толком не понял…
– Что говорили?
Отчаянно пытаюсь вспомнить, не могу:
– А коверные бомбардировки, это как?
– Ковро… – Ирма не договаривает, бледнеет, бросается туда, где эти (он не видит их, только чувствует), набрасывается на них с криком, да какого черта, да вы что творите-то вообще, да вы хоть башкой своей думайте, куда отправляете, да убить вас всех мало, да какая реальная жизнь, это, блин, реальная смерть, а не реальная жизнь, будьте вы прокляты…
Начинаю о чем-то догадываться, сам не понимаю, о чем. Выжидаю, когда Ирма успокоится, если она вообще успокоится, осторожно спрашиваю:
– А Агиль… чего?
– А… все хорошо у неё…
– А коверные…
– А, ну это она ковер себе купила… видишь, обживается потихоньку…
– А что не пишет?
– Ну, ты сам подумай, у неё там сьемки, выступления, когда ей писать-то…
– А, тоже верно…
Вечером нас опять вспоминают. Я не хочу вспоминаться, но не так не хочу, как обычно, потому что знаю, что будет тесно, душно, грязно, и вода раз в три дня, я не хочу из-за того, что будет там, дальше, я уже чувствую, что там будет что-то такое, о чем лучше не вспоминать, не знать, не думать, вообще никогда.
Меня заставляют, меня вспоминают – больно, сильно, безжалостно. Снова проваливаюсь в тесноту и духоту, меня снова везут куда-то в никуда, я даже не думаю о том, что меня везут, все мысли о воде, которая будет раз в три дня, и о еде, которая будет когда-нибудь, надо только подождать, знать бы еще, сколько времени прошло, а времени больше нет, время кончилось, умерло на экране телефона. У этого, который слева, было механическое время, но тот, который слева, умер, и механическое время умерло вместе с ним. Он его как-то оживлял, только я не знаю, как именно.
Я вспоминаю – нет, не я, меня вспоминают, бессильную злобу, беспомощную ярость,
