июля 30 г.
Были в этом месте на концерте. Сами понимаете, Перл, что грандиозно[162].
В концерте участвовали силы всех голливудских студий и конфирировал небезызвестный Фрид Пибло. Очень хорошо играл оркестр, сконструированный из оркестров нескольких студий.
Теперь ведь хорошо. На каждой кинофабрике певцов и говорунов больше, чем в театре.
Чтобы Вы поняли, что такое Голливуд, Вам надо только заехать сюда и посмотреть, и я убежден, что это случится.
Ха-Ха!
Ваш Гриша.
Г. АЛЕКСАНДРОВ – П. АТАШЕВОЙ
Голливуд, 11 июля 1930 г.
Перл!
Замечательный друг мой!
Словами и извинениями хамства не исправим и одним письмом не сообщим всех приключений, переживаний и событий.
Но все же я решил написать это письмо и попробовать извиниться перед вашей совестью за долгое неписание, тем более что у совести Вашей тоже не все в порядке. Письмишек от Вас немного видал.
Мы с Вами виделись последний раз в той же комнате, что и в первый. Это был день нашего отъезда… С этого дня прошло 11 месяцев…
Я никогда раньше не предполагал, что за такое время можно увидеть, понять, научиться больше, чем за всю предыдущую жизнь.
Чувствовать себя первым в деревне у себя – хорошо. Но! Чувствовать себя ничтожеством среди Нью-Йорских небоскребов, щенком среди мастеров, красавцем среди красавцев*, режиссером «Парамаунта», это не только хорошо, это интересно и замечательно.
*Красавцем меня называют в прессе, а красавиц в Голливуде действительно много!
Я пишу смешно и интимно, но иначе я сейчас не могу писать, так как сижу на веранде нашей виллы. Дом стоит на горе, и с веранды видно многомиллионное море электрических огней Голливуда и Лос-Анджелеса. Полная луна и чувственные мелодии гавайских гитар из радиопродуктора служат причиной моего настроения.
Дома никого нет, так как Эйзен беспрерывно на банкетах, приемах, в гостях. Беда с ним! Работать разучился окончательно.
Беспечное состояние С. М. сейчас главная причина моего беспокойства. Вы ведь его знаете, он никогда не любит работать, а теперь, кроме всего прочего, он за 11 месяцев триумфальных путешествий разучился окончательно.
Вы кое-что знаете о наших с ним конфликтах. Так вот теперь много лучше и легче стало жить, так как подошел момент серьезной работы и во мне почувствовалась необходимость.
Вы ведь сами видели, какой он добрый, когда ему что-либо надо. Последний месяц мне было очень тяжело. Тяжело, так как конфликт перманентно обострялся. ПОЖАЛУЙ, НЕ БЫЛО У МЕНЯ В ЖИЗНИ ТАКИХ ТЯЖЕЛЫХ ДНЕЙ, КАК ЗА ЭТО ВРЕМЯ[163].
Теперь легче, и вот почему я могу начать писать Вам письма.
Надеюсь, что работа выправит окончательно исковерканные отношения, и черные дни отойдут в прошлое.
Итак, с печалью надо кончать, так как печаль не средство для побед и успехов.
Работаю
На открытке с текстом – огромное, залитое светом концертное пространство под ночным небом и подпись Александрова: «80 тысяч зрителей».
Единственное публичное объяснение его заграничного конфликта с Эйзенштейном удалось вытянуть из Александрова Р. Юреневу. Но оно выглядит скорее анекдотичным и ничего в этом сложном узле противоречий между учеником и Учителем не решает. «Мы с Тиссэ не владели, к сожалению, ни одним иностранным, – жаловался Александров Юреневу много лет спустя. – А Эйзенштейн владел сразу тремя, забывая почему-то о своих друзьях-товарищах по четырем фильмам. В конце концов, нам это осточертело, и, набравшись храбрости, мы объяснились с ним – Нельзя же, Сергей Михайлович, в бесконечных интервью объявлять только свою персону: я задумал, я снял, я предполагаю…Эйзенштейн смущался, даже извинялся и клялся, что в следующий раз ничего подобного не допустит. Но стоило только появиться журналистам, как опять: “Я снял, я задумал…”»
