был, когда брали мы штурмом бастиду Турель да городишко Жаржо, скверный и колючий, словно еж. Тогда все рыцари, сколько их есть в нашем войске, знай говорили про мое бесстрашие; и все оруженосцы, и солдаты тоже.
Вот только никто из них не знал, что то был я.
– Да скоро ли ты там?!
Молчит, не отвечает. Только что, один раз «Отче наш» прочитать, была слышна какая-то возня, шорох одежды – но вдруг как замерло все на полузвуке. Стою, глаза опустив, с ноги на ногу переминаюсь. Будто посторонний какой, случайный здесь человечишко. Дурак дураком.
И вдруг снова зашелестело. Ну наконец-то. Долгое ли дело – штаны натянуть!
– Не поворачивайся!
Это она мне. А я и не думаю поворачиваться, между прочим. Голос вот только какой-то странный у нее сделался.
Начал я вспоминать, когда еще такой голос слышал – отчего-то вдруг это очень важным показалось, – да так и не припомнил ничего. Ее вообще поди разбери. Уже с тринадцати лет не пытаюсь.
Хотя это я загнул: как раз у меня получалось иногда. У меня да у папани. Он точно что-то чувствовал, причем загодя: даже мы с ней еще ничего не сообразили… да что там – она сама небось еще себя не поняла.
Себя. Или ИХ.
– Слушай, да сколько можно! Я уже гусиной кожей покрылся, если хочешь знать! Рубаху хоть подай…
– Потерпишь. С Малышом виделся?
Это только меж нас двоих могло быть сказано. В войске-то наши домашние прозвания неведомы, а вот в семье, да и в деревне, «Малыш» – не Пьер, младшенький, но сам я. С тех же тринадцати лет, когда стало ясно, что мы, «близнята из Домреми», даже росточком друг другу остаемся вровень. Впрочем, семья-то пускай, а деревенским сверстникам я за такое именование сразу морду бил, да и пацанве постарше. Сам уже не помню, отчего счел это для себя такой обидой, но сладу со мной не было никакого, даром, что ли, вокруг старины Реми-экоршера[1] с малолетства терся. Правда, как-то раз подстерегли меня за ручьем жуанвильские ребята, втроем на одного – и худо бы пришлось, да только вдруг она на помощь подоспела, нежданно-негаданно. Эта троица от нас двоих едва ноги унесла, в слезах, соплях и кровище.
(Да забодай меня улитка, ведь тогда я и брякнул, в восторге от нашей удали: дескать, носи ты не девчачье платье, а штаны – эх, и наподдали бы мы всем этим бургиньонам вместе с годоями!
А что она ответила? Или, может, промолчала как-то по-особенному?
Вот и не помню. Шутка ли – почти треть жизни с той поры миновало, целых шесть лет…)
– На самом-то деле все было так…
Дедушка Пьерло сделал паузу. Мы ожидали в почтительном молчании.
«Дедушка» он не нам, а всему поколению наших дедов, каковое поколение в наших деревнях и замках, весьма многочисленных, народ именует «Дю Лис-старшие» – произнося это с еще бóльшим почтением, чем мы сейчас молчим.
Нам, стало быть, он пра-пра.
Вообще-то,
Экоршер – «шкуродер», «свежеватель»; иногда почтительное, иногда презрительное, но всегда опасливое прозвище, которое давали бойцам (и полководцам) отрядов, заслуживших славу наиболее отчаянных головорезов даже по меркам Столетней войны.
