с ним. Вас теперь надолго задержать не должны: какой выкуп ни стребуют – живо плати, и он чтоб платил, не торгуясь. Деньги не деньги, война не война – от двух ваших мечей королю и Франции не убудет. А папаня у нас один. Маму я знаю – она выстоит. Папаню же не упустите, понял?! Иначе я вас даже из рая найду и надеру уши обоим.
Я невольно дернулся, словно бы и вправду закрывая ближайшее к ней ухо. Вроде ерунду она сказала – и про что оборвет (да кто ж из рая выпускает земные счеты сводить?!), и про что папаню беречь надо (он нас всех, поди, сам сбережет! Матушка, получается, выстоит – а он будто бы нет?!) – но…
И тут только вполне понял. Не про папаню, он-то и вправду крепок, чушь все это – а про нее.
Из рая.
– До сих пор помню, какими глазами батюшка на всех нас смотрел, особенно на сестрицу. – Дедушка Пьерло подался вперед; теперь и поверить было трудно, что миг назад он сидел, удобно откинувшись на высокую спинку кресла, говорил назидающе, с удовольствием. – Мы уже сделались нобили, а ему еще целые сутки предстояло мужиком оставаться, однако все боязно было – вот ухватит нас с Жаном за уши да и уведет назад в деревню, коровам хвосты крутить. Сестрицу, понятно, нет… Она у него всегда была в любимицах, хотя семью он вот как держал! – Дедушка потряс в воздухе сухим старческим кулачком.
Умолк ненадолго. С сомнением глянул на нас, явно раздумывая, стоит ли говорить дальше.
– Нас из плена долго не отпускали, – как-то неохотно продолжил он. – Вернее, это мы с братом уперлись: ох как жаль было отдавать все… Вам, нынешним, этого не понять, но мы-то лишь год благородными землевладельцами побыли – и что ж, выходит, покончено с этим?! Но так-таки пришлось выкупа ради все распродать, когда стало ясно: иначе сидеть нам в темнице, пока жареный гусь не загогочет. Ну и вышли мы оттуда в чем были. При дворе вспомнят о нас, нет ли – поди угадай; так что первым делом поспешили в Домреми, к батюшке. Как вяз он крепок, да и хозяйство у него, конечно, ладное, даром что благороден от теперь: не оставит же нас в нужде! Добрались – а хозяйство-то, пусть менее ладное, есть, батюшки же… Сельчане сказали – отошел он на следующий же день, как прилетела весть о костре на руанской площади. Никакой хвори и в помине не было. От скорби…
Дедушка Пьерло пожевал губами.
– Потом всякое было… – продолжил он еще более неохотно. Вновь откинулся в кресле, смежил веки и умолк довольно надолго.
Мы ждали. И когда уже настала пора осторожно, на цыпочках удалиться – дедушка вдруг распахнул глаза.
– Об одном знайте, – сказал он вдруг с неожиданной злостью. – Все вы, кто от чресел моих, – единственные Дю Лис. Других нет и не будет. Вот я слыхал, недавно прошел слух, что объявился кто-то из рода Жанова, – так не сомневайтесь нисколько: самозванцы это. Жан-Пти, Жан-Малыш, не оставил потомков…
И раздраженным взмахом руки отослал нас.
– Не горюй так, братик, и не трепыхайся. Можешь вообще-то поворачиваться: я уже одета.
Я ошарашенно оглянулся. Действительно
