что её как бы и не было, – была такова.
–– Я, депутат, да ещё и с дипломом журналиста, да ещё кто в гуще политики, понимаю – понимаю, что если партий несколько, притом – много, и все – столь разные, то не может же быть, чтобы все они до единой в самом деле желали всему населению страны, столь же разному, добра… а если – даже если все того желают, то не может же быть, раз партии такие разные, что все их цели одинаково верны и достижимы… И я, член фракции такой-то партии, понимаю – понимаю, что не может же быть так, что именно цели нашей партии в самом деле и благие, и верные, и достижимые… Я понимаю и то, что всякий из населения это понимает или, если захочет, сможет понять… И я, гражданин самый обычный, понимаю – понимаю, что будь я членом какой другой партии, я бы, возможно, – в чем и суть! – не стал в ней одним из лидеров, как теперь в нашей, и не был бы, значит, депутатом в Думе… Был бы я, человек самый обыкновенный, сотрудником обыкновенным каким-нибудь газеты какой-нибудь… с зарплатой какой-нибудь и с именем каким-нибудь… Я это всё понимаю, понимаю, понимаю!..
Но – это была реальность, которой не было.
Мне стало жаль… каких-то других, многих…
Я, однако, всего лишь миролюбиво заземлился:
–– Мне на политическую тему нечего сказать.
–– Разве?
–– Разве одно! За свободу я благодарить никого не обязан, а за отсутствие свободы имею право кого стоит проклясть.
–– Ого!
–– Притом если ещё будет у меня таковое настроение.
–– Вот! – подхватил он.
Закрутил кулаками – будто гнул тугую проволоку.
–– Ты устранился!
–– Да как сказать…
–– Ты не боец!
–– Только сам с собой.
Кулаки у него, право…
–– Слыхал, что сказал вчера по телику эта блядь?
Мне стало скучно.
Раньше он не матерился… Да и теперь: не пьёт, не курит.
–– А наша партия для людей!
Молчать стало нетактично.
–– Боритесь, значит, за повышение благополучия? Но ведь это насилие. Очередное. Просто своеобразное. У нас, по опросам, больше половины мечтает похудеть. Что им в этом мешает?..
Я поперхнулся… (От насилия общения…)
–– Уберите-ка лучше по всей стране со всех площадей все памятники с думающим за всех лбом. Вот что насущно.
Мне сделалось, как всегда в горячности, размагниченно-пусто.
Он же – нетерпеливо опять своё, его:
–– Народ меня выбрал…
–– Я тебя выбрал!
Рявкнулось это "я".
Он дёрнул головой… но уже – сосредоточенно…
Красным стало его лицо.
Естественно. Памятливо. Ранимо.
И – беззащитно.
Он испугался.
Говорили, впрочем, наедине и за дверью закрытой.
В смысле: не в прямом эфире.
Не было словно в мире чего-то вовсе – и вот оно сделалось правилом.
Разве раньше никогда я не видывал парка на окне, разве сам я, ребёнок
