активно. И – со своим "я".
Тогда – следователем! – Чтоб рассекречивать в жизни самое секретное – добро и зло в людях. Тем более, если кто в моё дело (понятно: в уголовное-то) сунется, так я и об этом точно так же, добро или зло, узнаю: явно или догадливо… И что же: окончил университет и работал следователем несколько лет. И нравилось.
Работал как только можно аккуратно: и с точки зрения закона, и – по добросовестности.
А это потому так, может быть… чтоб отвлечь себя, меня, от моей тайной, наверняка – судьбоносной… большой, огромной… досады.
–– Не самое важное!..
Да, не самое всё-таки важное из всего важного делаю!..
Вот веду я дело; прилежно и честно. А рядом с этим одним делом – несколько приостановленных: нераскрытые, так сказать, деяния… Вот я конкретно привлекаю кого-то к ответственности; прилежно-то и честно; проще говоря – сажаю в тюрьму. Но усвоено же мною хрестоматийное: латентная преступность. То есть – не зарегистрированная даже. Она соотносится с моими десятками уголовных, законченных и незаконченных, по принципу айсберга: лишь малая часть преступлений видима – а миллионы на миллионы никому, кроме злодеев и их жертв, вообще никогда не были и не будут известны…
Следователю одно утешение: если он просто порядочный человек – честь и зарплата, если он особенно светлая или особенно тёмная личность – ещё и азарт и анализ.
–– Я никогда не делал выводов, я их ненароком находил.
Я расследую преступления – но их может расследовать так же или даже лучше и любой, с образованием и желанием, другой…
А вот расследовать… самого себя – мною меня! – кто на это?!..
Зато от этой крайней досады, тем более – никому не ведомой, я стал, будто зажатый в угол, бешено смекать…
И – писать!..
Точней бы сказать: опять же – читать, но уже… самого себя, меня.
Писал рассказы: всё – о душе, о душе и – по большому счёту.
–– Иного счёта я для себя и не признаю.
Кто бы в милиции знал, что иногда печатает моя – служебная! – машинка!
Писал поначалу – всё черкал, черкал… Словно бы… Словно бы сцарапывал краску на каком-то секретном штрихкоде… Одному мне должному быть известному.
Но всё выходило: пишу – о ком-то, кто как бы за какой-то стеной…
И один раз, в одну ночь, помню даже – в зимнюю, я стал писать так – так, что лицо моё горело!
От стыда.
За искренность.
В любви.
Я пылал от каждого записанного мною слова.
А прочтёт ли кто – и не думалось.
Само собой разумелось иное: знала о чувстве моём – вся Вселенная!
Даже будто и не замечал, что я теперь его, моё чувство, выражаю в словах.
Тем более, слова эти – словно бы кто мне диктовал.
Так что я просто записывал.
Улыбаясь.
Так вот.
Кто
