он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.
После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.
Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки – от всего этого глаз невозможно было оторвать.
На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.
Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции – и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.
Приехали в старый родительский дом, построенный дедом
