без оскорбительных сомнений.
Для чего же он сделал акцент на своем статусе тогда? По-хорошему стоило бы объясниться, дать понять, что не имел ввиду ничего такого. Но доктор уже потушил лампу на рабочем столе и встал, недвусмысленно указывая Марку на дверь.
На улице щеки его пылали. Воронов списал все на щиплющий кожу мороз. И, хотя он нашел себе сотню оправданий за неудобную ситуацию с доктором, теперь на него напало необъяснимое чувство, которое он даже не смог идентифицировать.
А еще он не знал, как жить дальше. Не знал – и все тут.
Месяцы, проведенные в изоляции от мира, ощущались годами. И дело было даже не в том, что будто бы вчера светило солнце и добрая половина деревьев щеголяла зеленью, а теперь земля дремала под белым покрывалом. Изменилось нечто неуловимое. Изменилось без возможности исправить. Потому как нельзя исправить то, что и понять-то не получается.
Его жизненный путь совершил крутой вираж. Там на дороге, когда его нога давила на педаль тормоза, не ощущая сопротивления, он понял, что потерял контроль не только над автомобилем, но и над собственной судьбой. Он слишком расслабился, мчал по жизни как по гладкой, едва отремонтированной трассе, ловя ложное ощущение безопасности, наслаждаясь встречным ветром в лицо. Но когда в то самое лицо начали впиваться острые стекла, стало понятно, что ничего он больше не решает. Машина перевернулась несколько раз, его швыряло по всему салону, доходчиво давая понять, что бывает с тем, кто вдруг решит назначить себя богом.
Все честно. За что боролся.
Тем же вечером Воронову объяснили, что работы у него больше нет.
– Ты пропал почти на полгода. Кем мне было закрывать дыры? – Зиновий Григорьевич Заславский, руководитель театра, нервно расхаживал из угла в угол, теребя в руках мятый носовой платок. – Никто не давал гарантий твоего возвращения.
– Мне доктора ногу по кускам собирали. – Марк не рассчитывал на жалость, он жаждал справедливости.
– Марк, – Зиновий Григорьевич тяжело дышал, положив руку на грудь, – мы не на заводе трудимся, понимаешь? Зрителю плевать на твои болячки, ему нужен кумир. Все твои роли отданы Паршину. Прости.
– Я провалялся на казенной койке чертову прорву времени, – Марк старался держать себя в руках, но сжатые зубы и побелевшие костяшки согнутых пальцев говорили красноречивее него, – и вы ни разу не пришли. Почему?
– Ну как бы я пришел? У меня по три спектакля в день, плюс репетиции. Вся хозяйственная часть теперь на мне. – Мужчина грузно опустился за массивный стол, принялся демонстративно разбирать разбросанные в беспорядке бумаги. – А еще город повесил на нас дэбильный, прости господи, кружок для юных дарований. Ты видел те дарования? Они двух слов связать не могут. Я живу на работе!
Голос Зиновия Григорьевича сорвался на крик.
– Понимаю. – Марк за все время разговора так и не присел, хотя боль в ноге сделалась почти невыносимой. – У меня остался
