об этом свое сердце и не забыл осведомиться у своего чувства юмора. И получил ответ: все что угодно. Мог переселить в чертоги света, где тьма никогда не гостит под чужими сменяющимися светилами; мог показать дорогу туда, куда уводят обращенные друг к другу зеркала; мог дать ей покой под сводами старого собора. Все это было бы для старухи более или менее долгим сном, от которого она бы так и не пробудилась. Почему бы не сделать ее молодой, красивой и счастливой – для разнообразия? И вдобавок нормальной, насколько это возможно при трех вышеперечисленных условиях.
В розовых сумерках он возвращал увядшей розе свежесть. Шли вспять годы и все пролившиеся дожди, и солнце забрало назад свои иссушающие лучи, и время отдернуло свои шаловливые ручонки. Новый рассвет имел зловещий аромат. Ролло было нелегко – так же нелегко, как заставить выжившего из ума старика вспомнить о свободе…
Много чего было записано кровью – человеческой и нечеловеческой – в Боунсвилльском Протоколе; было в нем кое-что и о Масках.
При виде красоты Ролло всегда испытывал возвышенную печаль – красота относилась к явлениям преходящим, скоротечным и обреченным. А если учесть, скольких красоток он проводил к дряхлости… Сейчас его охватила печаль художника, знающего, что всему сущему суждено исчезнуть без следа, а сами эфемерные создания как раз и заключают в себе квинтэссенцию невыразимого. Тем не менее он с удовлетворением взирал на свою маленькую невинную проделку, которая почему-то не казалась таковой его вечным оппонентам.
Даже в старом рваном платье, без украшений и косметики, девка была хороша на любой вкус, и Ролло справедливо полагал, что при ее красоте она вскоре без труда обзаведется всем необходимым для… Троеточие было замечательным знаком, вмещавшим то, что не поместилось бы ни в какую толстую книгу, ибо Ролло не знал ни одного из умных людей, кому не пришлось бы впоследствии пожалеть об исполнении заветных желаний. А тварь с телом девушки и душой старухи навсегда останется в его памяти результатом холодного жеста, чем-то вроде иероглифа, начертанного смоченной в воде кистью.
Кроме того, это было, по всей видимости, последним представлением его балаганчика. Успех мог показаться полнейшим, если бы Ролло не разбирал смех при виде улюлюкающих и свистящих от восторга болванов. Особенно нелепо эта суета выглядела на фоне предвечернего света, отчего-то вызывавшего в памяти мед, золото, янтарь… Существа, составлявшие Ролло и получившие временную свободу, были заняты своими делами или предавались самовыражению: шут ядовито хихикал, мафусаил провожал свой подходящий для смерти стотысячный день, ребенок удивлялся, женщина ревновала, странник напевал от радости, – пока тот, кто всегда скрывался за ними в тени, не опустил занавес. Разрывая контракт с отыгравшей труппой, обладатель мертвого голоса шепнул: «Мне пора».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
в которой крестоносец прогуливается по берегу
