предприниматель, меценат. Владел имением, фольварком Веселовка в пятой полицейской части города, винокуренным заводом. Не мог ни минуты просидеть без дела. Устраивал в имении Лошица шумные празднества, зазывал гостей, сам был большой любитель гостевать. Возглавлял общество минских велосипедистов, присутствовал на скачках, состязаниях пловцов, учениях пожарной команды. Убежденный либерал, оратор, активно участвовал в общественной жизни Минска. Заседал в городской Думе, продвигал жизненно важные для горожан проекты: сооружение дамб на Вислочи и притоках для предотвращения паводковых наводнений, строительство водопровода, прокладка мостовых и тротуаров в рабочих кварталах – Пересыпи, Ляховке, Комаровке, Серебрянке. Стучал кулаком, выступая с трибуны, уличал косных коллег в равнодушии к народным чаяниям и нуждам. Проявлял временами слабость, шел по доброте натуры на компромиссы. Вносил по просьбе давних приятельниц сестер Измайлович небольшие суммы в эсерскую казну, вздыхал, раскошеливаясь, старался не думать, на что пойдут пожертвованные рубли.
– Люблю поздние ужины, – благодушествовал, раскинувшись на диване. – В гостеприимном доме, среди симпатичных, интеллигентных людей. Слушать музыку, говорить о прекрасном. Книгах, поэзии, чувствах к женщине.
– Да, да, о чувствах, миленький дядя Евстафий! – захлопала в ладоши Катя. – Пожалуйста!
– О чувствах… – Любанский покосился на куривших у подоконника Виктора и Никиту. – Без чувств мы ничто, на них замешана каждая клеточка нашего существа. Пушкинский Ленский мне ближе, чем Онегин: его чувства, на мой взгляд, мудрее холодного онегинского ума… Я часто думаю в последнее время. Закончится наше страшное русское лихолетье. Войны, смуты, непрекращающееся, губительное самоуничтожение нации. Из-за узости взглядов, недомыслия, по-разному понятых идеалов. Повального, всеобщего огрубения душ. Накричимся мы вдосталь, народные витии, бомб набросаемся, кровушкой русской землю польем. Опомнимся, схватимся за голову. Соберемся на всероссийское примирительное вече…
– Фи, опять политика! – возмутилась Катя. – Про чувства же обещали!
– Я о чувствах, Катюша… – Любанский говорил с волнением. – Соберемся на примирительное вече, проголосуем русскую свободную конституцию. Встанем в ряд с прогрессивной Европой. И – по домам. К любящим женщинам. Страдавшим, понимавшим, ждавшим нас, грешных, несмотря ни на что. Припадем к ним на грудь, умоемся слезами, очистим коросту с души. – Он улыбнулся, отер платком лицо. – Женщины, господа, что бы там ни говорили, единственная наша гавань от жизненных бурь. Так было, так будет вовек…
В гостиной вяло поаплодировали.
– Пустобрех, – шепнул сидящему рядом Гарскому Ваня Пулихов. – Хлебом не корми, дай только языком помолоть.
– Деньги дает, и ладно, – тихо отозвался тот. – Нам с ним детей не крестить.
Пробили в углу напольные часы. Все глянули в ту сторону: четверть второго.
– Ого! – произнес Любанский. –
