да и он не прочь отзываться на это прозвище.
– То же мне, имечко придумали: Аскольд!.. Непривычно уху. Да и Дир тоже…
– А что Дир?! – отозвался Тыра, прикованный напротив. – Чем тебе имя Аскольд не нравится? Это как удар мечом: «ас» – взмах и шелест ветра, «кольд» – звон удара о шелом врага. А Дир! Это же звон отбитого щитом удара. Мне нравится. Да я зарок дал, что если выберусь отсюда, то до самой смерти Диром буду зваться, и франки будут помнить месть Дира. Вот только как выбраться?.. Я бы выбрался, но как бы цепи сбить? Бермята, ты бы смог?
Бермята только горестно улыбнулся, но кто в этой кромешной тьме увидит эту улыбку?
– Сгниём мы здесь, если не сбежим. От этой похлёбки скоро ноги не будем волочить, – отозвался из темноты Ульвар. – У данов рабом и то было легче. Хитрость какую-нибудь надо придумать.
– Что придумаешь? – вздохнул Путарь. – Я уж извелся весь, да ничего на ум не приходит. Отупеешь здесь…
И опять наступила тишина до тех пор, пока небольшое тёмно-серое пятно зарешёченного массивными прутьями окошка не посветлело, предвещая рассвет, и сразу же лязгнули засовы, заскрипела тяжёлая дубовая дверь, и в её проёме показался монах Эббон, освещённый чадящим пламенем горящего факела.
– Князь! Князь Аскольд, не осознал ещё свои грехи? Не желаешь покаяться? А может из твоих людей кто хочет?.. – закричал монах от самого входа, и его крик эхом несколько раз прокатился по всему подземелью.
Зазвенели цепи разбуженных криком русов, и недовольный Путарь с раздражением откликнулся на крик монаха:
– Чего ты как петух непутёвый голосишь ни свет ни заря? Чего в такую рань припёрся? Не терпится тебе людей мучить? И катам своим спать не даёшь… Иль еды нам нормальной принёс?
– Нет еды. Один я остался, трудно мне одному со всем управиться, – закряхтел Эббон, осторожно спускаясь по мокрым каменным ступенькам и освещая себе дорогу тускло светящим факелом. – Воинов мало сталось, да и те не хотят мне помогать, а палачи без воинов не хотят к вам идти. Что делать – не знаю, не знаю…
– Куда же ты воинов подевал? – поинтересовался Путарь.
– Так на войну с Лотарём ушли. Большое войско собралось. Что теперь будет, что будет?.. Брат на брата поднялся – беда-а!
Путарь в темноте не видел, как изменилось лицо у Тыры, но услышал, как он застонал, и стоны становились всё громче при приближении монаха. Заинтересовавшись этими стонами, Эббон остановился и протянул руку с факелом, освещая пленника:
– Ты чего?..
И в ответ услышал:
– Занемог я – нутро горит. Чую, что скоро конец мне. Проникся я в твои нравоучения, Эббон.
– Зови меня отче… – Лицо монаха приняло приторно-слащавое выражение.
– Видение я видел этой ночью. Подошёл ко мне человек, руку протянул к моей голове, и легко мне стало так, что боль прошла. Слышу я голос, а человек губ не размыкает. Удивился я и испугался, а голос так явно мне приказывает…
Пленник опять застонал, ухватившись руками за живот,
