размышлений является не осуществленная (и не осуществимая по законам рационально-позитивистской каузальности) виртуальная «встреча» русского писателя и испанского художника в интеллектуально-художественном пространстве европейской культуры. В итоге по-новому осмыслены факты биографического порядка (вплоть до ономастики), выделены общие эстетические параметры, нашедшие выражение в конкретных мотивно-образных параллелях и аналогиях.
Эстетический опыт нашего времени, включающий в себя творческие искания Мастеров ближайшего прошлого, способен выявить и расширить эвристический потенциал шаламовского творчества. Поистине: Варлам Шаламов был в будущем.
Глава 1. Эстетические параметры «новой» прозы в постклассическом измерении
1.1. «Я не историк лагерей»: теория отражения и феноменологическая эстетика
Одним из проявлений творческой уникальности Варлама Шаламова является редкая для авторов столь трагической судьбы склонность к теоретическому осмыслению собственной художественной практики. «Я думаю, – читаем в записных книжках, – что Пастернака поражала во мне (более всего) способность обсуждать эстетические каноны и поэтические идеи после 17 лет лагерей» (5, 290). Судя по переписке, дневниковым записям, эссеистике, автор был в равной степени озабочен как проблемами нравственно-метафизического порядка («преодоление зла, торжество добра»: 5, 148), так, вполне конкретными вопросами мастерства: «художественным освоением документальной маски» (5, 341), принципами организации повествования и структуры текста, способами достижения композиционной цельности, интонационного единства и т. п. «Нет писателя, который проходил бы мимо формы [нрзб] произведения» (5, 305). Его раздражали «заочное литературное образование», т. е. литературоведческая неграмотность некоторых писателей (6, 500), научная безответственность и неряшливость, примеры чего он находил в учебных пособиях, предназначенных для высшей школы. «Если бы мне пришлось читать курс литературы русской последнего полустолетия, я начал бы первую лекцию, как Парацельс, – сжег бы все учебники на площади перед студентами», – так экспрессивно выражал свое негодование писатель (6, 412). «Бурное, прямо-таки лавинообразное развитие науки, уходящее все дальше от аристотелевского универсализма, может привести к полной безответственности суждений литераторов о литературе» (6, 537).
Тем не менее не будем забывать: в силу обстоятельств оторванный от современной ему отечественной, тем более западной гуманитарно-эстетической мысли, Шаламов формулировал теоретические положения своей программы в границах известной ему понятийно-терминологической системы, которая во многом сформировалась в процессе активного внедрения в бурную литературную жизнь пореволюционной Москвы. «Я ведь вырос в двадцатые годы», – подчеркивал он (5, 84). Поэтому невозможно не учитывать связей Шаламова с московским авангардом, прежде всего с ОПОЯЗом: «Я учил когда-то ОПОЯЗовские
