у большинства не было ни того, ни другого: лагерные доктора, срывая «помертвевшие» ногти с отмороженных конечностей работяг из «забойных бригад», набрасывали их полтаза за смену (6, 285) и т. п.
Негативную реакцию нормального реципиента, разумеется, предугадать нетрудно, но дело не только в естественно-эмоциональном негативизме. Если взять за отправную точку античную доктрину числа, поскольку именно к ней восходит первоначальное понятие гармонии, то становится ясно, что мы имеем дело с феноменом в первую очередь количественным, с реалиями, действительно предполагающими внутреннюю упорядоченность и соразмерность. Отсюда – безотказное функционирование искусно сконструированного механизма управления: «<…> волос у заключенного не упадет, если не прикажет Москва» (4, 451). И только так, отвлекаясь от морализаторства, можно адекватно, без всякой иронии (к чему Шаламов никогда не был склонен) воспринять воспоминания его, лагерника с двадцатилетним стажем, о том, как «блестел чистотой» Вишерский лагерь (4, 163), «гениально» выбрано место для поселения на Колыме (1, 577), как поражала она своим «совершенством» (4, 179), какой «идеальной» была архитектура «малой зоны» (1, 142) и т. п. Не случайно исследователи считают возможным применение «высших эстетических критериев» к лагерю как к варианту антиутопии [12, 318].
Впрочем, евангельское предупреждение: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф.: 7, 15), не было откровением для писателя. Вадим Андреев, сын Леонида Андреева, с которым Шаламов состоял в переписке, к стихотворным строкам, «неожиданным в своей жестокости»: «в окне вдруг стало чересчур светло – я догадался: совершилось зло», – дал такой комментарий: «Зло от света <…> – неожиданно, жестоко – и верно» (6, 519). Впрочем, не так уж неожиданно. Люцифер (этимологически) и означает носитель света.
Но ниже под «совершенством» ГУЛАГа, «гениальностью» его устроителей будет иметься в виду роль количественных показателей (числа), из чего, в частности, также исходит синергетика, вписывая «оцифрованного» человека в антропологическую парадигму [26, 256–277], уточним: не только XX столетия. И подобный ход рассуждений не оскорбляет нашего нравственного (да и эстетического) чувства, поскольку мысль о том, что «очисление» действительности напрямую соотносится с личностным началом, всегда учитывалась русской гуманистической традицией.
«Поверю историей и статистикой и древнего и нынешнего времени свои познания о русском человеке», – читаем у Н. В. Гоголя [6, IX, 22]. Казалось бы, при чем здесь статистика, если в первую очередь речь идет о человеческой душе? А между тем писатель считал, что создание «земной, почти статистически схваченной картины недостатков, злоупотреблений, пороков» [6, VIII, 479] окажет нравственное воздействие на общество. Высоко ставя сочинения В. И. Даля, он называл их «живой и верной статистикой России» [6, VIII, 424]; в произведениях других авторов, даже слабых в художественном отношении, видел выражение «вещественно�
