телеграммах (1, 211). И эти «две сотни» состояли из десятков людей, которые, поднимаясь вверх по горе, уходили из жизни повествователя, как правило, навсегда.
По принципу десятки («строем по два») формировались бригады для работы в забое (1, 364); во главе каждой стоял десятник. Он, по словам автора, был лицом «слишком высокого ранга, с особой миссией <…> Власть десятника для работяг беспредельна» (2, 326, 328). Именно десятник отвечал за выработку стопроцентной, т. е. десятикратной, нормы.
В таком случае и сам лагерник, будучи членом «десятки», становился не более чем «счетным материалом», которым с помощью цифрового механизма легко манипулировать. С этим числом связано множество других мелких, но многоговорящих подробностей. Так, десять грамм недоданной селедки могли привести «к кровавой драме» (1, 113); для прислуги начальника, умирающей от рака, в знак уважения отвели отдельную палату, для чего пришлось вынести в холодный коридор десять полутрупов (1, 95). Почему именно десять – не девять или одиннадцать? Цифра управляла лагерником даже в состоянии деменции. Умирающий поэт («Шерри-бренди») воспринимал свою смерть как обман начальства: «Подумайте, как ловко он тех обманет, тех, кто привезли его сюда, если сейчас умрет, – на целых десять лет» (1, 65).
Если, по словам писателя, на воле «давно уже играли отбой по части всяких «пятидневок», «декадок», «непрерывок» (1, 79), то в экстремальных условиях Севера без них было не обойтись. Можно, конечно, вспомнить и десять египетских казней, десять заповедей Христа и т. п. – того, что хранится в культурной памяти человечества. И с этой точки зрения десятая часть нормы, которая, как правило, выполнялась в забоях, не что иное как десятина: Богу Богово.
А вот кесарю не положено ничего. Может быть, бессознательно, в силу инстинкта майор Пугачев, решившийся на дерзкий побег, набрал группу товарищей из двенадцати человек, т. е. по числу апостолов Христа. И уже в этом заключался протест против всевластия «десятки».
Впрочем, и сам автор вольно или невольно мыслил этими округленными «удобными» числами. Описывая в рассказе «Сентенция» приезд начальника, заведшего на старом пне патефон, Шаламов пишет: «все пятьдесят рабочих бросили работу и побежали в поселок» (1, 363). Спрашивается, откуда такая точность? Почему не сорок девять, сорок семь… рабочих?
В силу всеобщей «оцифровки» сознания и бытия Россия стала «страной проверок, страной контроля» (1, 139), а колымский ГУЛАГ – символом строгого выполнения инструкций: «Учет есть учет». Лагерные статистики четко знали свое дело и выпускали «формуляры» со специальными метками. Три отказа выхода в забой – расстрел: «По закону» (1, 430). По инструкции хоронили; по инструкции вырванные у мертвецов золотые зубы вписывались «в специальный акт захоронения» (1, 432) и т. п. Поистине – ничто не могло нарушить раз и навсегда прописанных и неписаных правил. Не случайно автор «Колымских рассказов» назвал судьбу «бюрократкой, формалисткой» (2, 191). Е. В. Волкова заметила, что писатель с «парадоксально-острым», даже
