пойдете по-хорошему?
– Не надо нам вашего хорошего.
– Кто это сказал? Выйди!
Никто не вышел» (1, 458).
И даже когда несколько задыхавшихся от злобы конвоиров защелкали винтовками, раздалось несколько предупредительных выстрелов, никто не двинулся с места. Переломить ситуацию удалось только тогда, когда опытный начальник, «лейтенант постарше», подошел вплотную к строю заключенных.
«Подошел и постучал в грудь ближайшего:
– Ты – пойдешь?
– Пойду».
Не испугались и не поддались психологическому давлению лишь двое: автор-повествователь и молодой уголовник, которому было стыдно показать свою слабость перед «каким-то паршивым фраером» (1, 459).
Получается, что сплоченная толпа, выдержав общее насилие, сдалась в процессе индивидуального подхода. А вскоре РУР вообще расформировали; «строй рассыпался», и все побежали к своим бригадам, чтобы завтра отправиться в забой (1, 461).
Помимо страха, к другим базовым понятиям экзистенциализма относился абсурд. Именно его А. Камю полагал «в качестве первой истины» [11, 243], а одним из наиболее откровенных проявлений внешнего и внутреннего абсурда считал «бунт плоти», т. е. самоубийство, подготавливаемое телом и сознанием «в безмолвии сердца» [11, 224]. В лагере, как показывает Шаламов, к членовредительству прибегали охотно, так как оно освобождало от тяжелых физических работ (рассказы «Кусок мяса», «Сухим пайком», «Май» и др.). Самоубийства же были единичны. О греховности суицида, разумеется, никто не думал. Просто каждый хорошо понимал, что в его воле «прекратить эту жизнь хоть завтра». Однако всякий раз мешали «какие-нибудь мелочи»: то «премиальный килограмм хлеба», то «дневальный из соседнего барака обещал дать закурить вечером». Кончать самоубийством в такие дни «просто глупо было» (1, 76). «Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой» (1, 67) – подобного рода суждений в «колымском» тексте немало.
Была и еще одна причина. «Будь я деревом или животным, жизнь обрела бы для меня смысл. Вернее, проблема смысла исчезла бы вовсе, так как я сделался бы частью этого мира», – пишет А. Камю [11, 258]. И лагерь в полной мере подтвердил данное предположение: человек руководствовался «инстинктом жизни» и тот хранил его, как хранит животное. «Да и любое дерево, и любой камень могли бы повторить то же самое» (1, 153; «Серафим»). «Стал, как лошадь, угадывать время обеда без часов – ведь лошади в забое начинают ржать за пять минут до гудка» (4, 478), – это автор сказал уже о себе. «Само по себе понятие смысл вряд ли допустимо в нашем фантастическом мире» (2, 286–287).
И действительно, «вино абсурда и хлеб безразличия» [11, 259] оказывали на человека общее нейропаралитическое воздействие. «В неподвижном теле, которое не отзывается даже на пощечину, души нет», – опять же метко заметил тот же А. Камю [11, 231]. Метко, но мягко, ибо к пощечине шаламовские «полу люд и-полутрупы» быстро привыкали. Более того, по силе удара и «азарту битья» лагерный «народ»
