чтобы «распоряжаться чужой волей, чужой жизнью. И главнее всего – трусость, трусость, трусость» (6, 410). Подобные ситуации животного страха, в которых оказывалось большинство лагерников-интеллигентов, все же объяснимы, хотя и не оправданы. Но абсолютно неприемлемой для Шаламова была ориентация образованных людей на «дно дна» – уголовную среду, под влиянием которой они «именно блатные границы сделали тайными границами своего поведения на воле» (1,469). В этом случае понятна дневниковая запись: «Страшен грамотный человек» (5, 271).
Таким образом, если предел передвижения обозначался четко, то «моральные границы» были «растянуты безгранично» (6,493). Между тем вопрос о нравственном «рубеже», по мнению автора, – «главный вопрос» жизни заключенного: «Остался он человеком или нет» (1, 469). Следовательно, самое понятие границы в лагерных условиях бимодально.
Об этом же свидетельствует и поэзия Шаламова. Мотив «последней черты» в ее экзистенциальной интерпретации один из наиболее значимых в ней: «На обрыве» (3, 213), «У края пожара» (3, 213), «<…> у рассудка на краю» (3, 7), «<…> у края преисподней» (3, 156), «<…> у мира на краю» (3, 285). Отсюда пронзительное пророчество: «Меня застрелят на границе / Границе совести моей» (3, 279). И в то же время автор был твердо убежден в необходимости самоограничения тогда и там, где «незачем тесниться»: «Я сам найду свои границы, I Не споря, собственно, ни с кем» (3, 362). Речь идет об искусстве. Но это уже постлагерные стихи.
На Колыме же очередное и ставшее повседневно-привычным вхождение в экзистенциал «пороговой ситуации», как правило, знаменовалось прибытием парохода с «человеческим грузом» (1, 223) в бухту Нагаево – «Причал ада» (этот рассказ входит в цикл «Воскрешение лиственницы»). «Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно. Но сердце забилось и сжалось невольно. И, отводя глаза, я подумал – нас привезли сюда умирать» (2, 111). Поистине – подняться по железной лестнице, перейти с одного трапа на другой, наконец, выйти на берег, т. е. пересечь линию, отделяющую воду от суши, и означало переступить «порог», перейти в иное духовное и физическое измерение, очутиться на грани бытия и небытия. Более того, согласно древнему ритуалу, порог храма, святилища, иногда обыкновенного жилища обильно поливался кровью жертв. Порт Нагаево не исключение.
Особенно памятен день 5 декабря 1947 г., когда пароход привез три тысячи обмороженных людей. «Легкие, транспортабельные», составлявшие небольшую часть пострадавших, могли быть излечены обычными терапевтическими способами; другие же сразу оказались на операционных столах для ампутации обмороженных конечностей; остальных несчастных, уже мертвых, бросали на берегу (т. е. на самом «пороге»), чтобы потом положить в братские могилы без разбору, даже без опознавательных бирок с номерами.
Рассказ, вслед за Анатолем Франсом, автор назвал «Прокуратор Иудеи», чем соотнес поведение главного персонажа – заведующего хирургическим отделением Кубанцева с поведением
