спилены караульные вышки, сравнялись с землей бараки <…> (2, 263). Ничто, казалось, не напоминает о тысячах мертвецов, лежащих под сопками. И все же – по каким законам, человеческим и сверхчеловеческим, можно вычеркнуть из жизни 17 лет колымского ада? Может быть, автору хочется довести до максимума дистанцию отчуждения («остранения») от объекта описания, «в каком-то смысле» действительно быть «иностранцем» в том мире, о котором пишешь (4, 439)? Возможен и этот вариант.
Однако вопрос «Были ли мы?», конечно же, не адекватен элементарному: «Жили ли мы в такое-то время в таком-то месте?». Это сверхвопрос, вызванный не только особенностями субъективно-психологического восприятия прошлого. Карл Ясперс писал о том, что людей, живших в XX в., охватывал «неведомый ранее страх». Помимо прочего, подчеркивает философ, это страх «вынужденного повиновения», т. е. опыт концентрационных лагерей, который в любом случае оставляет «ужас» в глубинах сознания [16, 163–164]. Ссылка на Ясперса стимулирует дальнейшее обращение к постулатам экзистенциализма.
1.2. «Страшное лицо живой жизни»: колымский экзистенциал в аспекте синергии
Вопрос об экзистенциалистском начале прозы В. Шаламова уже ставился исследователями. М. Бирютти (Франция) и Р. Джагалов (Болгария) акцентируют российское происхождение экзистенциалистского мироощущения писателя, обусловленное экстремальностью лагерного быта («пограничной ситуацией»), особенностями жизненной позиции и личного опыта, а также традицией Ф. М. Достоевского [3; 8]. Продолжим аналогичные рассуждения в несколько расширенном контексте.
Вопрос «Были ли мы?», за которым стоит непонятное на первый взгляд сомнение в очевидном, стал возможен в силу того, что зримые свидетельства прошлого, т. е. предметная конкретика визуально сущего отсутствует. Но в том-то и дело, что экзистенциализм отличает сущее от бытия. «Бытие шире, чем все сущее, и все равно оно ближе, чем любое сущее, будь то скала, зверь, художественное произведение, машина <…> Бытие – это ближайшее. Однако ближайшее остается для человека самым далеким», – такую формулировку мы находим у М. Хайдеггера [19, 280]. Из перечисленных философом реалий оставим «скалы» как аналог колымских сопок, а остальные заменим на бараки, вышки с автоматчиками и прочим вещественно-предметный антуражем лагерного быта. Как «ляжет» тогда данная мысль на шаламовскую ситуацию!
Одним из ключевых понятий экзистенциализма, имеющих как негативный, так и позитивный смысл, была забота о бытии, которая для «потерявшегося в мире» человека (а таким и становится бывший лагерник, не узнававший места своего пребывания) выступает «как краткий миг страха» [11, 238]. Для Шаламова это, конечно, страх забвения. Но когда он преодолевается, прошлое восстанавливается, что позволяет автору однозначно выразить свою позицию: «Отвечаю: “были” – со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа» (2, 283). Не спиленные вышки или выжженная земля
