в марксистской интерпретации, но и предупредить вульгарно-социологические перегибы последующего времени. Но как отголосок «буржуазной» методологии они не вошли в научный оборот. Только подготовленное А. Б. Муратовым в 1996 г. и вышедшее десятилетием позже издание архивных материалов Б. М. Энгельгардта дает общее представление о феноменологических исканиях в российской теории словесности [14].
Сегодня обращение литературоведов к феноменологическому дискурсу становится все более привычным, о чем свидетельствуют попытки анализа в рамках феноменологизма произведений А. П. Чехова, романов «Жизнь Арсеньева» И. А. Бунина и «Доктор Живаго» Б. Л. Пастернака; в этот же ряд включается «Петербург» Андрея Белого, как и художественная мысль Серебряного века в целом. Исследователи пишут о принципах феноменологического повествования, жанровой специфике феноменологического романа, феноменологическом нарративе и т. п.
Но опять возникает привычная ситуация: чем шире распространяется понятие, тем более размываются его смысловые границы. Возможно, в нашем случае (как и во многих других) нет необходимости вникать в тончайшие нюансы феноменологии как философского направления во всех его разветвлениях (писатель все-таки не философ). Впрочем, «лагерь, – иронически замечает Шаламов, – использовал философскую терминологию в самых неподходящих местах» (1, 238).
Но главное следует уяснить адекватно. Напомним простейшее (бытовое) определение лексемы феномен: явление, случай, событие. Однако следует разграничивать феноменологию как общую научную стратегию, основанную на сборе, анализе и обобщении фактического (эмпирического) материала (данных опыта) и собственно феноменологическую эстетику, ведущую начало от трудов Э. Гуссерля. Историк-теоретик Н. И. Кареев в свое время различал два подхода к истории – феноменологический, имеющий дело только с фактами и отталкивающийся от фактов, и номологический, в основе которого лежит абстрактная категория закона. Будучи сам феноменологом именно в узком смысле, Кареев отрицал существование специфических исторических абстракций, относя их «к области химер» [10, 53].
Тем не менее философская мысль в России уже в середине XIX в. поняла необходимость разделения категорий действительность и реальность [6]. Действительность есть «голое» явление, то, что лежит на поверхности. Перенесенное в мир Шаламова – это забой, пайка, мороз, кровь из цинготных зубов, два десятка простейших слов, из которых половина – ругательства, мышцы, превратившиеся в веревки, и т. п. Реальность же просвечивается мнозначениями; она тоже состоит из предметно-вещественной данности, но пропущенной через сознание реципиента и потому обогащенной дополнительными смыслами. Это уже не элементарная «кажимость», а «себя-не-казание» [15, 29].
Разумеется, Н. В. Гоголь никакого отношения к феноменологизму не имел, но основная мысль его «петербургских» повестей совершенно в философском духе:
