бы, факт настолько очевиден, что не требует комментария. Однако и на следствии, и через много лет, будучи у повествователя в Москве, Гарлейс доказывал, что «самоубийство – трагическая ошибка», что коньяк «Три звездочки» был настоящим и что Анти элементарно спутал бутылки, вынув сосуд со «смертью». И хотя подлинный коньяк так никогда и не был найден, следователи ничего не имели против версии заключенного. Чтобы избежать лишних хлопот, они заставили себя увидеть в уверениях латыша «разумный и логический выход» (2, 358). Но в таком случае – какая была необходимость лукавить Гарлейсу перед таким же бывшим лагерником, как он сам, уже после освобождения?
Ответа нет, да и самим автором факт существования коньяка не подтверждается и не отрицается. Получается, если даже коньяка не было в действительности, он все равно был. Был в сознании следователя, не захотевшего «мучиться» и добиваться признания, был в сознании героя, лгавшего или говорившего правду. В феноменологической эстетике, в отличие от традиционных миметических концепций, вопрос: реально ли существуют объекты, стоящие за субъективными представлениями человека, не столь важен. Теория отражения основана если не на полном, то хотя бы на частичном совпадении художественного образа и референта. Бутылка же с коньяком выступает как классический интенционалъный объект, как истинный феномен; отсюда – возможность его двойной, тройной… множественной интерпретации.
Более того, писателю еще до написания рассказа «Цикута» (1973) было хорошо известно, что Гарлейс не уехал на родину и выбрал себе «доходную» профессию зубного техника (см. письмо В. А. Кундуша: 6, 200). Как была бы понятна (хотя бы в письмах) ироническая или грозная инвектива Шаламова по поводу предательства им друзей, лежащих в вечной мерзлоте! Но для Шаламова это был абсолютно неприемлемый «ход»: всеми путями он уклонялся от ненавистной роли моралиста, которую часто брали на себя, по его мнению, русские литераторы.
Именно в пафосе учительства Шаламов видел «несчастье русской прозы» (5, 302) и прежде всего – Л. Н. Толстого: «Нет писателя в России более далекого от пушкинского света, от пушкинской формы» (4, 143). Резкое неприятие толстовского реализма закономерно, ибо связь учительства с теорией отражения («Книга – учебник жизни») очевидна. Исходя из «подземного» опыта, Шаламов был убежден: «“Учительной” силы у искусства никакой нет. Искусство не облагораживает, не “улучшает” <…> Учить людей нельзя. Учить людей – это оскорбление» (5, 302). Сам же он, по собственному признанию, хотел «высказаться о некоторых закономерностях человеческого поведения <…> не затем, чтобы чему-то кого-то научить» (6, 538).
И дело здесь не только в этической и исторической дискредитации позиции всезнающего «оракула» (2, 324). «Жизнь <…> прошла по мне своим тяжелым сапогом, грязным сапогом» (6, 229). Поэтому книги от первого лица пишутся «с гораздо большей затратой сердца и нервов <…> как ни отделяй себя от героя» (6, 232).
Итак,
