иллюстрирует его почти «шаламовским» примером»: «Голодному человеку дали кусок хлеба и сказали ласковое слово – ему показалась ласка дороже хлеба. Но если бы его только приласкали и не накормили, он, может быть, возненавидел бы добрые слова» [20; 98, 101]. Впрочем, Шаламов так и говорил: «Как только я слышу слово “добро” – я беру шапку и ухожу» (6, 538).
Герои Шаламова поступают исходя из собственных возможностей, никто не сетует на несправедливость истории, общества, тем более Бога, о котором вообще избегали говорить в арестантской среде. В большинстве случаев виновные искались в среде родных, самых близких (донесла жена, отреклась дочь и т. п.) или же среди выбивавших дознание следователей. Кого тревожила историческая несправедливость? Даже если приговор и был справедлив по отношению к устроителям ГУЛАГа, которые вскоре сами сели на скамью подсудимых, то эта запоздавшая справедливость несла мало утешительного отдельному заключенному, который не понимал, почему это произошло именно с ним, не знающим за собой никакой вины. Экзистенциальный вопрос – всегда вопрос глубоко личный: «Мышление экзистенциального мыслителя – это зов его бытия, рана его сердца, с которой связана его судьба» [15, 34]. В основе замысла «колымской» прозы – не столько стремление понять за что и почему (этими проблемами мало задавались), сколько воспроизвести происходящее здесь и сейчас, не там-бытие, а здесъ-бытие, т. е. конкретный данный момент ситуации, в которую вольно (а чаще невольно) поставлен человек. Другое дело, что этот конкретный данный момент перманентно процессуален. Не случайно одна из первых фраз рассказа «Как это началось» обрывается на полуслове «Осенью мы еще рабо…» (1, 423). В англоязычном тексте диктуемая грамматикой форма глагола to work в Past Continuous заставит отбросить ing-овое окончание: «In autumn we were still work…». Между тем у Шаламова разрыв глагола дан по корневой середине (сердцевине), и таким образом проведена демаркационная линия между тем, что может быть вербализовано, т. е. отнесено в сферу человеческого, и принципиально невербализуемыми ситуациями как выходящими в этическую и психологическую запредельность. Поэтому, помимо грамматического, подобная конструкция имеет философско-экзистенциальный смысл, поскольку означает принципиальное отсутствие начальной и конечной точек временного отсчета. «Начало есть не чистое ничто, а такое ничто, из которого должно произойти нечто; бытие, стало быть, уже содержит и то, и другое, бытие и ничто, иначе говоря, оно небытие, которое есть в то же время бытие, и бытие, которое есть в то же время небытие» [6, 59]. Гоголевский Поприщин прав, отказавшись хронологически фиксировать разрушающие его личность события: «Никоторого числа. День был без числа» [7, III, 258]. По существу это есть отрицание времени, но именно так – вне времени и над временем раскрывается индивидуальная экзистенция. Определяющим является собственное существование, из которого (как следствие конкретных деяний и поступков) вытекает сущность человека, а не наоборот. Подчеркнем:
