приисков, не терял интереса к прошлому – «той жизни за синими морями, за высокими горами, от которой нас отделяло столько верст и в существование которой мы уже почти не верили или, вернее, верили так, как школьники верят в существование какой-нибудь Америки» (1, 119). Но умер шаламовский персонаж так же, как «умирали многие, взмахнув кайлом, покачнулся и упал лицом на камни» (1, 119). Не помогла даже распространенная «уловка» образованного интеллигента: Платонов облегчал свое пребывание на прииске тем, что пересказывал уголовникам произведения А. Дюма, Э. Уоллеса, детективные романы других авторов. За это он был накормлен, одет, не допускался к тяжелым работам. Но в конце концов произошло логически абсурдное: погруженность в культуру прошлого, «единственное преимущество грамотности» (1, 118), не облегчало, но усугубляло каждодневность лагерных обязанностей, что, как правило, приводило к невосполнимым духовным утратам и трагическим развязкам (рассказ «Боль»), Именно поэтому исторические и культурные аналогии, переводящие реалии в мноконтекст, амбивалентны. Да, на первых порах, когда в зоне вечной мерзлоты не бытие определяло сознание, а сознание – бытие, «серебряная латынь» звала к поэзии (2, 241), а фельдшером лагерной больницы, не изнуренным физическим трудом, роман Марселя Пруста ценился «дороже сна» (2, 139). Тем самым реализовывалось непредусмотренное никакими начальственными регламентами «пятое чувство» – «потребность в стихах», культуре (2, 413; «Афинские ночи»). А это значит, что на каком-то промежутке восстановилось «осевое время» (К. Ясперс), которое не только структурирует историю, но и «служит ферментом», связывающим человечество в единое целое [21, 76]. Униженный и обездоленный человек, чье сознание еще не лишилось «необходимых для жизни» иллюзий, уже не чувствовал себя экзистенциально «посторонним» [11, 225] да по сути и не являлся им.
Однако подобных «поэзоночей» даже в узком кругу относительно «свободного» медперсонала удалось провести лишь «несколько» (1, 414). Остальных, никогда не помышлявших о высокой поэзии, «голодных и бессильных» людей, вращавших вместо лошадей конный ворот, повествователь сравнивает с египетскими рабами (1, 291–292). Увидев же на столе лагерного врача чернильный прибор в виде головы Мефистофеля, склонившегося над бочонком вина, замечает: «На Колыме могла забить фонтаном человеческая кровь, а не спирт <…>» (2,298). Если подобные аллюзии как субъективно-ассоциативные возводились к вечному и уводили от повседневности (небо Дальнего Севера не было «евангельским», но что-то же подтолкнуло лагерника к сопоставлению), то экзистенциальное мышление всегда связано с повседневными страданиями – от голода, холода, побоев, непосильной физической нагрузки, пребывания в ледяном карцере и т. п. Это и много другое заставили Шаламова убедиться в «чрезвычайной хрупкости» культуры и цивилизации. «Человек становится зверем через три недели <…>» (4, 625).
Да, это так. Но необходимо добавить: и фантастически-безумный прорыв в вечное, и погружение тела, ума и сердца в настоящее – звенья одной
