в тайге весну и лето тридцать девятого года и все еще не мог понять, кто я такой, не мог понять, что жизнь моя – продолжается. <…> Прежде всего надо было узнать, был ли этот тридцать восьмой год? Или этот год – бред, все равно чей – мой, твой, истории» (2, 334).
И здесь уместно обратиться к проблеме палимпсеста, как назвал свои рассказы Шаламов (2, 222). С феноменологической точки зрения (о других аспектах: [8, гл. 2]) палимпсест организует особые пространственно-временные координаты художественной ситуации. Кажется невероятной способность колымского «доходяги» сквозь «вытертое, ветхое одеяло», в которое, обернувшись, «как в римскую тогу или плащ садуккеев», увидеть на дальневосточном небе «римские звезды» (2,295–296; «Перчатка»). Конечно, речь идет о внутреннем зрении человека, его «духовном оке», благодаря которому сознание переносит образы-следы исторического прошлого в настоящее. Если в основе теории отражения лежит принцип соответствия образа и реального объекта, на основе чего делается вывод об истинности (или неистинности) изображения, то феноменологическая эстетика ищет истину, скорее, в сфере воображения. Это не значит, что реальное уничтожается, напротив, оно, попадая в иное измерение, обрастает дополнительными смысловыми интенциями.
По законам теории отражения литературный образ при полном отсутствии реального предмета-референта возможен лишь в сфере абсолютного вымысла, безудержной фантазии. В феноменологической же эстетике материальный референт может быть редуцирован. Вот как разграничивал «вещь природы» (например, дерево) и его восприятие как феноменологического объекта Э. Гуссерль: «<…> о дереве как таком можно сказать, что оно сгорело, но воспринятое дерево “как таковое” не может сгореть; ведь говорить о нем так было бы абсурдно <…>». Абсурдно потому, что «воспринятое дерево» – это и есть «интенциональное переживание», «интенциональный предмет как таковой» [7, 319], и его можно уничтожить только вместе с сознанием воспринимающего.
Это действительно так. Привезенная в московскую квартиру ветка лиственницы не просто будила человеческую память напоминаем о колымских жертвах. Ее «слабый настойчивый запах» сам был голосом мертвых (2, 276), давно ушедших в обитель вечного молчания. Тем не менее их голоса, получив ирреальную «вторую жизнь» звучали в сознании близких вполне «реально».
Но, бесспорно, еще реальнее были факты «грубой» действительности, когда и крупный политический деятель, и бывший член Коминтерна, и герои испанской войны, и русские писатели, и колхозники из Волоколамска, «закутанные в тряпье, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах (2, 114), «готовы были плакать <…> от боязни, что суп будет жидким» (1, 75); для всех драка из-за куска селедки была «важнее мировых событий» (6, 362). Однако и в этом случае, как сформулировал феноменолог, «объективность надо не гарантировать, а понять» [7, 253].
В одном из лучших своих произведений Шаламов описывает, как «под правой теменной
