и математическими. Последние требуют специальных разысканий и доказательств, но на вопросы «вроде: когда родился Цезарь, сколько футов содержалось в стадии и т. д. – ответ должен быть дан безукоризненный <…>» [4, IV, 21]. Казалось бы, оспорить данное положение невозможно. Тем не менее Людвиг Витгенштейн, познавший плен Первой Мировой войны и, кроме того, собиравшийся в середине 1930-х годов (т. е. в разгар политических репрессий) приехать в Советский Союз, чтобы применить свои медицинские знания на Крайнем Севере, заметил, что можно ошибиться даже в высказывании «это рука», имея в виду собственное тело [2, 67–72]. «Из того, что мне – или всем – кажется, что это так, не следует, что это так и есть» [2, 67].
Шаламов, не будучи знаком с подобными лингвофилософскими разысканиями, вовсе не отрицает предметности (это действительно рука), но акцентирует, как бы сказал философ, «динамическое выхождение» явления «за собственные пределы, переступание собственной границы» [3, 405]. В самом деле, в зависимости от ситуации рука на Колыме может быть чем угодно и какой угодно: закостеневшим «протезом-крючком» (1, 209); утраченной «меткой счастья» и чертежом «горного рельефа» (1, 104); «ребенком», которого нужно оберегать от новых ран (1, 401); уникальным музейным экспонатом (2, 284; «Перчатка»); вызовом судьбе и забвению; орудием справедливости («У меня рука не поднимется, чтобы прославить праведника, пока не назван негодяй»: 2, 362) и т. д. В таком контексте рука потому и становится феноменом, что ее предметность («чувственная достоверность») включает в себя широчайший спектр субъективных ассоциаций, в том числе и высокого плана: «Роден. Рука бога. Рука писателя» (5, 296).
А. Б. Муратов, анализируя феноменологическую позицию Б. М. Энгельгардта, цитирует его предисловие к переводу «Эстетики» Р. Гамана, из которого следует, что новую теорию словесности нельзя строить как науку о действительности, так как «в сфере действительности нет постоянного самому себе тождественного объекта». Объект содержится «не в области фактических содержаний опыта, а в области значений этих содержаний» [12, 15].
Действительно, в основе теории отражения лежит представление об истине как совпадении (соответствии) образа и предмета, слова и явления, что заставляет обращаться к исторической действительности, воплощенной в художественном тексте, искать прототипов, отмечать знакомые детали и т. п. При феноменологическом же подходе проблема подобного поиска снимается, поскольку в интенционалъном образе уничтожается четкая грань между фактом и его интерпретацией. Аналогичное утверждение мы встречаем у Шаламова: «Нет никакого факта без его изложения, без формы его фиксации» (6, 489). Отсюда и другие суждения, звучащие весьма неординарно: «нет надобности», например, собирая материалы, посещать Бутырскую тюрьму или тюремные «этапы». Бесполезны и «творческие командировки»: ибо ищутся «не только иные аспекты изображенья, но иные пути знания и познания» (5, 146). Существенен только личный опыт, «собственная
