о башкирах, состоявших в дружине, были отосланы к генералу, Алексей Толстой и Александр Блок пошли гулять по железнодорожной станции. Граф с большим упоением передавал разнообразные светские сплетни, как всегда остроумно и едко оценивал политические события, новости литературы, театральные постановки, актеров, актрис, восходящие звезды богемы и общих знакомых. Блок в ответ изо всех сил старался казаться веселым, изображал удовлетворение жизнью, рассказал, как здесь славно, как он из десятника дослужился до заведующего работами и сколько времени проводит, разъезжая верхом. Разумеется, поговорили также о надоевшей войне, о зиме, о погоде, но когда граф спросил, пишет ли поэт сейчас что-нибудь, Блок покачал головой и ответил вполне равнодушно, что нет, ничего он не делает…
Граф решил прокатиться на фронт
Вместе с Алексеем Толстым, как оказалось, приехал из Петрограда на поезде также Дмитрий Кузьмин-Караваев, любитель поэзии и довоенный приятель Александра Блока, а теперь – уполномоченный комитета Всероссийского земского союза. Дмитрий Владимирович стихов никогда не писал, но не только входил в литературное объединение «Цех поэтов», а даже избирался одним из трех его руководителей. С наступлением сумерек они встретились возле вагонов, и от железнодорожных путей втроем пошли ужинать в княжескую усадьбу, где квартировал Александр Александрович. После ужина по-мужски, основательно выпили и почти до утра просидели за разговором о женщинах, о революции и о любви – причем граф Толстой постоянно срывался на пошлые анекдоты, а Кузьмин-Караваев почти неприлично форсил своим новым солдатским Георгием… Ранним утром столичные гости собрались и укатили со своим тыловым генералом обратно в столицу – получив, правда, на прощание с Блока торжественное обязательство отобедать всем вместе в «Медведе», когда все закончится…
Аэроплан уже скрылся из виду, но стрекотание двигателя отчего-то не затихало – напротив, оно снова начало приближаться и нарастать. И только спустя некоторое время, когда из-за лесного поворота появился военный автомобиль, поэт догадался, что теперь слышит звук мотора.
Блок поправил шинель на плечах и подумал, что осенью или весной ни за что бы ему сюда не доехать – все дороги в прифронтовой полосе превращались от паводков и дождей в непролазное месиво жирной грязи. В этой грязи не только машины, но даже телеги и пушки проваливались по самые оси, а несчастные лошади на второй или третьей версте уже окончательно выбивались из сил.
Однако сейчас, на исходе зимы, незнакомое и неожиданное авто с торопливой уверенностью в своих силах катилось по зимнику. В его кузове расположились несколько нижних чинов из пехотного батальона – и у каждого, к полному недоумению Блока, на груди красовался большой алый бант. Среди солдат и унтеров без труда можно было заметить единственного офицера. Молоденький чернильный прапорщик, с таким же, как у остальных, пронзительным, кроваво-красным бантом, стоял, удерживаясь на ходу обеими
