встретился взглядом с серыми глазами Томаса, и барьеры между нами рухнули.
Мне показалось, я стою в келье… такую могли, наверное, оставить где-нибудь на Олимпе вымершие боги. Все вокруг меня было сделано из холодного мрамора – белоснежного и угольно-черного. Пол казался огромной шахматной доской. Тут и там стояли скульптуры из такого же камня. Капители мраморных колонн терялись в полумраке над головой. Потолка я не видел. И стен тоже. Освещение выглядело необычно: серебристое, холодное. Ветер скорбно вздыхал между колоннами. Где-то вдалеке погромыхивал гром, в воздухе отчетливо ощущался запах озона.
Посередине этой богом забытой руины стояло зеркало размером в добрые гаражные ворота. Точнее, «стояло» – не совсем верное слово: оно держалось в серебряной раме, казалось выраставшей прямо из пола. Перед зеркалом находился молодой человек с вытянутой перед собой рукой.
Я подошел поближе. Шаги мои отдавались в колоннах гулким эхом. Я приблизился к молодому человеку и пригляделся к нему. Это был Томас. Не тот Томас, каким я видел его своими глазами, и все равно я понимал, что это Томас. Эта версия не отличалась убийственной красотой. Лицо казалось чуть попроще. И взгляд производил впечатление слегка близорукого. Лицо его исказилось от боли; плечи и спина напряглись словно от непосильной ноши.
Я заглянул мимо него, в зеркало. То, что я там увидел, относилось к тем вещам, о которых я предпочел бы забыть. Однако не мог.
Комната в отражении на первый взгляд напоминала ту, в которой я стоял. Однако, приглядевшись, я понял, что материалами для нее послужили не белый и черный мрамор, а темная запекшаяся кровь и выбеленные солнцем кости. Там, в зеркале, прямо напротив Томаса стояло странное создание. Гуманоид, плюс-минус одного роста с Томасом; от кожи – шкуры? оболочки? – исходило легкое серебристое сияние. Съежившаяся, словно перед прыжком, тварь казалась гротескным чудищем из страшного сна и в то же время завораживала какой-то жуткой красотой. В ослепительно-белых глазах полыхало безмолвное пламя. Тварь не сводила с Томаса взгляда, полного ненасытного, жадного аппетита.
Рука чудища тоже тянулась к зеркалу, и, присмотревшись, я с ужасом заметил, что она едва не на фут высовывается из его поверхности. Ее сверкающие когти впивались Томасу в руку выше запястья, и из раны капала на пол темная кровь. Томасова рука тоже утопала в зеркале – я видел, как стискивают его пальцы руку чудища. Оба боролись: Томас пытался вырваться; чудище – утащить его в зеркало, туда, в мир запекшейся крови и костей.
– Он устал, – произнес женский голос.
В зеркале появилась моя мать в свободном развевающемся платье роскошного сочного синего цвета. Глядя на безмолвную борьбу, она приблизилась. Портрет не льстил ей – жизнь и энергия переполняли ее, да и движение добавляло ей красоты по сравнению с застывшим изображением. Она оказалась довольно высокой – почти шести футов, и это в сандалиях на плоской подошве.
У меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеках слезы:
– Ты
