над головни горят,
волосатый весь впереди циклоп,
косолапый зверь, толоконный лоб,
а во лбу очес – не звезда, шишак,
мал циклоп да крут, семимилен шаг,
Моисея ген во крови его,
бесноватый глаз, зоркость виева,
белым посохом тычет в путь и нам
брешет: «Цель видна, что на всех одна».
…Одинёшенька, и не жди другой,
знай руби в сердцах воздуся рукой,
твёрдо-каменна вежда у вождя,
что ни шаг вослед, тяжелей нужда,
нам с таким в степи 40 лет блукать,
сбитым несть числа шпилькам-каблукам,
нам с таким блукать 40 зим в степи,
головня гори, голова терпи…
Сын земной, отец небесный,
где-то между – дух святой,
трёх сердец полёт над бездной,
свинг причудливо витой.
Вран, карающий на троне,
рушит катеты родства,
но вельможий перст не тронет
треугольник божества,
Если души триедины,
если братства береста
крепче водянистой тины
типографского листа.
Ночь. Улица. Фонарь и всё такое…
Опять отпевает кого-то губная гармонь долгостроя
высотки.
В заброшенном остове крана скулит в унисон
полиспаст.
Из колких щетинок циклона осеннего соткан
Перкалевый саван.
Печален циклоп фонаря, оттого что не спас
Бессмысленным тусклым неоном короткое лето.
Расплавы гудрона вчерашних желаний
спекает сквозняк в антрацит.
За пыльной витриной аптеки
смывает уставших купальщиков Лета.
Булыжник вкатив на вершину Парнаса,
Сизиф, спотыкаясь, за новым трусит.
Наутро продрогшая рында Кремля позовёт
к литургии.
Второе столетие искры из рельс высекая,
проскачет в рекламной попоне трамвай.
Листвы обкурившись,
дождливый мандраж октября утечёт в дренажи.
Летаргия —
Уснули до лучших времён и дворы, и дрова, и трава…
в странной стране под названием родина
серого сумрака липкая грязь,
стаей молчальников рыбьего ордена
щучьим велением правит карась.
в городе с односторонним движением
столпотворение столпотворцов,
вахтовой горсткой отъявленных гениев
рушатся избы во имя дворцов.
чёрное солнце с эклиптики сброшено,
чёрное злато танцует страну.
зависти чёрной припадок непрошеный
певчей души обрывает струну.
в
