ноги, голова. Это все дело крепостное неправильное, бесчеловечное дело. И хочу я быть вам благодарен за вольную, а в душе все кипит и возмущается, почему один человек другому выдает право на свободу? Почему один другим владеет?
– Кипит-то, пожалуй, от вседозволенности, а был бы дворовым. Дворовым бы ты сидел смирненько, тихонько бы сидел, Мотька. А теперь вот оно, можно. Теперь вот можно кипеть от возмущения с бумагой-то о вольной, с образованием-то можно стало?
Сын опустил глаза и хотел уже развернуться к выходу, как Гордей Иванович сменил тон:
– Так и не я эти порядки ввел, так и наши отцы и деды жили, и мы так вот.
– А я верю, что уже мои дети так жить не будут. И внуки тоже не будут. Вам вот стыдно, что у вас сын единственный от дворовой, а мне стыдно за страну, в которой существует рабство в наше просвещенное время. Посмотрели бы наши власти на Францию да пострашились бы ее примера. И я верю, что посмотрят. Посмотрят и меры примут.
– Ты, Матвей, присел бы, чайку со мной выпил? – Отец попытался сгладить обстановку.
– Нет, Гордей Иванович, чаи распивать я не намерен, не за тем явился. Явился попрощаться. – Сын развернулся было к выходу, потом замешкался, взглянул еще раз на отца и добавил: – Вынужден откланяться, дела, дела.
Молодой человек ушел. Больше он не появлялся, писем не писал. Гордей Иванович только по слухам узнавал, что да как Матвей Гордеевич в своих Европах делает. Уже будучи при смерти, он сильно звал к себе сына, в лихорадке, в жаре казалось ему, что сын зашел в комнату, кинулся к постели и начал целовать ему руки. Гордей Иванович горячо заплакал, и губы его сухие шептали в бреду: «Мне, сынок, за тебя не стыдно, ты прости меня малодушного». Только сына рядом не было, Матвей Гордеевич обосновался в Европе и хотел забыть все тяготы своего происхождения и связанного с ним унижения. Больше всего на свете желал он, чтобы отец признал его за равного себе. Не смотрел свысока. Не считал себя лучше. Просто любил.
В ящике
Глава 1. Звуки ночи
Прошла половина ночи, а мать провернулась в своей койке уже двадцать четыре раза. Пружины под ней взвизгнули, пропели индюками «кулдык-кулдык», и снова настала тишина. Волнуется, наверное, или снится что тревожное. Ночью звуки еще явственней, еще свежее, чем днем. Днем Акулька и не замечала, как визжит мамина тахта. Хотя, может, потому и не замечала, что она не визжала. С чего ей визжать, если матери дома нет. А когда есть, то не прикладывается она. И некому среди дня перину мять.
На дворе было тихо. Так тихо, как бывает только в середине ночи. Если не спать, прям по-настоящему не спать, а только слушать, то можно об этом узнать. Тишина будет недолгой. Да и тишиной ее не назовешь в прямом смысле. А скорее затишьем. На словах этого не понять. Только если услыхать. Как Акулька.
Она могла спать днем, и вообще когда ей вздумается, потому ночь у нее была особенным временем. Можно даже сказать, долгожданным.
