style="font-size:15px;"> – Дак, в войну-то я бился на стороне огненных, – пояснил тот, – да проиграли они. Я тогда еще ничего был, крепкий, всего восьмой десяток пошел. Как императора убили, да императрицу, они последние выжили из огненных, нас всех стали преследовать белые выродки. Убивали жестоко, не сразу. Издевались шибко. Я поначалу-то в соседний город подался, там прятался у приятеля. А тот возьми, да и выдай меня. Что оставалось? Так и бежал, бежал, пока в лесу не оказался. Первые пяток лет прожил, не выходя, что лес пошлет, то и ел. Избу выстроил, правда. У меня по случаю с собой топор был, вот им каждое бревнышко и обстругал. Каждый гвоздочек сам сделал из дерева. Это потом уже начал к людям выходить, да разживаться всяким добром. Белые-то, слышь-ка, всех подчистую выкосили, кто за огненного императора вступился, страшно сказать – детей малых живьем закапывали. Но меня не возьмешь! Да и кому я нужен, старый пень? Так и кукую тут в одиночестве. Уж и молил я, чтоб смерть побыстрее пришла, а она все не идет. Тебя, видать, надо было спасти мне. Теперича и помирать не жалко. Вот ногу твою наладим, чтоб лучше прежнего была, да и все. А теперь ты мне скажи, как так вышло, что ты по лесу шла босая, да оборванная? Обидел кто?
Аише вздохнула грустно, вспомнив Велеоку. Вот кого обидели, а ее что? Смогла убежать – и то радость.
Вкратце поведала свою ситуацию, повздыхала тяжко, сокрушаясь об оставленных девчонках, но Лукьян ее оборвал:
– Не о том думаешь, девка! У них своя судьба, у тебя своя. Еще неизвестно, кому тяжелее пришлось, тебе – останься ты в том овраге, коли бы я тебя не нашел, померла бы от голода, или им. Да и неизвестно, может, и они сбежали. Через неделю я на ярмарку собирался, поразузнаю там, поспрашиваю, не слыхал ли кто чего. Давай-ка перевяжем твою ногу, я тут лубок выстругал, чтоб удобнее было.
8
Лукьян, кряхтя, присел на корточки возле Аише, прикоснулся к ее распухшей перевязанной ноге и, увидев, как она дернулась, засмеялся скрипуче:
– Да ты не бойся, девка, старый солдат не обидит. Ты ж дите еще совсем. Э-эх! – и вздохнул тяжко.
Руки его были в морщинах и пигментных пятнах, кожа казалась пергаментной, пальцы – узловатыми, но работали ловко.
Размотав тряпицу, отбросил ее в сторону, снял веточки, наложенные вчера, и приладил выструганный лубок, удобно расположив в нем пятку.
– Ишь ты, как ноги-то сбила! – поцокал он языком при виде кровавых мозолей на стопах девушки, а потом поднялся, дошел до крепко сбитого шкафа, отворил скрипнувшую протяжно дверцу и добыл склянку из темного стекла с широким горлышком, запечатанную большой деревянной пробкой.
Аише поморщилась – после снятия крышки аромат поплыл по горнице ужасающий.
– Это тебе вмиг поможет! – объяснил дед, вновь опускаясь на корточки у ее ног. – Надо смазать. Оно и отек снимет, и боль, и раны заживит. Это я у знахарки выменял, она изредка приезжает на ярмарку. Старая уже, как я, а все коптит! – и засмеялся с хрипотцой, успевая за разговором ловко обмазать ногу девушки, вновь надеть лубок, перемотать
