своих бед, еще берет на шею обузу. Экая она настырная! «Да отвяжись ты от Бога! – хотелось ему крикнуть. – И секунды ему подумать не даешь. Только и забот у Господа, что за тобой следить!» Если она с Богом так вольничает, то каково же будет ему, Алексею? Заговорит, задурит голову, опутает просьбами, как канатами, и не будет у него своей воли, только ее желания он будет выполнять, проклиная их и не смея отказаться.
Софья внезапно затихла, накинула на голову шаль и встала.
– Все… – Она вздохнула, повернулась к Алексею и улыбнулась. И так белозуба, светла и добра была эта улыбка, что Алексей, словно пойманный с поличным, смешался и отвел глаза. – Я тебе башмаки принесу, – сказала Софья, глядя на босые Алешкины ноги. – Болит нога?
– Болит.
– Я вылечу. А сейчас спи. Скоро утро. Я за тобой приду.
3
У Софьи дрожали руки, и она никак не могла повернуть ключ в замке. Видно, этой дверью пользовались редко, и замок заржавел.
– Дай я, – сказал Алексей.
– Скорее, скорее… – торопила девушка.
– Куда ключ деть? – спросил Алексей, когда дверь наконец раскрылась.
– Брось в крапиву.
– Я снаружи запру. А то поймут, что мы через эту дверь ушли.
– Они и так поймут. Бежим!
– Ты иди. Я тебя догоню.
Говорить это было излишне, потому что Софья уже бежала прочь от монастырских стен. Алеша бросился ее догонять, но нога отозвалась резкой болью. Скоро он потерял Софью из виду за стогами сена.
– Беги, беги… В Новгороде встретимся, – проворчал Алексей и перешел на шаг.
Дойдя до опушки леса, он остановился и осмотрелся кругом, уверенный, что где-то рядом, спрятавшись в кустах, ждет его Софья.
– Эй, где ты? – крикнул он громко.
Никто не отозвался. Может, она за стогом прячется?
Он оглянулся назад и замер с улыбкой, поэтическая душа его дрогнула. Монастырь стоял на взгорке. Словно поле всколыхнулось волной, и на самом гребне этой волны возникли, как видение, белые стены, по-женски округлые башенки, крытые медью и гонтом луковки церквей и кружевные прапорцы на трубах, и звонница у Святых ворот с похожими на сережки колоколами, подвешенными к узорчатой перекладине. Солнце встало, и стены монастыря нежно зарозовели, – казалось, они излучали тепло, а в карнизах, уступах, оконных проемах, щелевидных бойницах залегли лиловые тени, сохранившие остаток дремотной ночной сырости, и изразцовые плитки на барабане собора влажно блестели, словно листья, обильно смоченные росой.
«Куда ж я бегу от такой красоты и тишины? – подумал Алексей. – Что надежнее защитит меня от Тайной канцелярии, чем эти стены?»
Он вспомнил проповеди отца Иллариона, и память услужливо нарисовала перед ним скорбный образ гречанки Анастасии, что семнадцать лет скрывалась под мужской рясой и даже стала настоятельницей тихой обители. Только смерть Анастасии позволила монастырской братии угадать ее пол. А если его, Алексея Корсака, сама судьба
