дурных механизмов,
готовых к боксёрству, погоне, броску,
давно характерны сему организму,
подвластному борзо-дурному виску.
Горчичные пальцы в табачных ожогах,
а выше узоры размытых чернил,
шныряют в рисунках молчащего Бога,
что синью подплечно, нагрудно застыл.
Заядлая дурость, тюремные нравы.
Осанка, как срущий, сутулый кобель.
Смотря на вечерние, мирные главы,
двуглазьем хмельным ищет слабую цель…
Флегматичка
В тебе вековые страданья,
шипы сильно колющих роз,
мозоли и сыпь от стираний
текущих, безрадостных слёз.
Укрылась бронёй из цинизма
и старческих, твёрдых одежд
от бед и тоски реализма,
смыкая овальчики вежд.
Молчишь, озираясь печально,
спаяв в полуалых местах
свой орган природный, оральный -
всю прорезь уставшего рта.
Сурова осенне и мутно,
всё-всё заражая тоской,
держа желчь, обиды за грудью,
за чёрной амбарной доской.
За дверью сарая кручины
и закром из сплина, досад,
имеющих суть и причины,
что вечно с тобою, как ад.
А скорби, хандра и тревога
горчат в поцелуях всегда.
Бессветна в манерах и слоге,
на живость, улыбку скудна.
Довольна интимом нечастым.
Нырнула в прочтенья и жир.
Ты делаешь тусклым, несчастным
не только меня, а весь мир!
Невидимый арендный договор с Богом
Сдавая в аренду куски тишины
и нами добытые блага и пищу,
Господь наблюдает из свет-темноты
за тем, как мы счастье и истину ищем.
Снимая планету на срок среди лет,
мы платим своим настроеньем и жизнью,
деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,
на голых, на грустных, больных и нечистых.
Даруемся сутью в обмен на обмен,
на страсти и сытость, покой и удобства,
рожая себе поколенья для смен,
вложив в них красоты, надежды, уродства.
Мы в доме – уборщики и повара,
участники радостных, смертных процессий,
ремонтники, коль наступает пора,
примеры новейших и стареньких версий…
Мы верим устоям на вид и на слух.
Но
