мы в баре ресторана,
Как мне знакомы твои черты,
Помнишь ли меня, моя Татьяна,
Мою любовь, наши прежние мечты.
Медленно, плавно покачиваемся с Сашей между столом и застекленной дверью на балкон.
Кисейные гардины, выключен большой свет, только торшер уютно тлеет у дивана, полумрак, как под водой.
В огромном зеркале-трюмо ее лицо то улыбнется, то как бы остановится, а серые глаза наведены куда-то за окно.
– Может, убрать гардину? Тогда увидите его.
– Кого это?..
Конечно, мои выдумки и бред.
А Коля разошелся:
– Вижу губ накрашеных страданье,
В глазах твоих молчанье пустоты.
С кем же ты теперь, моя Татьяна,
Моя любовь, мои прежние мечты.
Беляцкий за пианино похлопывает по губам двумя пальцами, поймав взгляд Людмилы. Она прикуривает сигарету и подает ему. Теперь Валера, прищурив один глаз от струйки дыма, рубит по клавишам двумя руками, сбивается, потом выравнивает, держит и ведет самую модную сейчас в Минске мелодию из «Судьбы солдата в Америке». Там, под черно-белыми кадрами, идут титры, и вот сейчас Саша, покачиваясь в танго, чуть сжимая своими тонкими пальцами мою правую ладонь и левую руку над локтем, напевает тихонько:
– Не грусти, не плачь, мой славный бэби,
Улетай, печали след.
Выдумал беду мой глупый бэби,
А беды и вовсе нет.
Отлично. Сразу становишься смелее, все можешь, и все получается само собой. Рассказываешь старый анекдот, но изображаешь в лицах. Чувствуешь, удается. Слышно, как Людмила восхищенно говорит Валере:
– Вот это парень, да?!
И Саша тоже это слышит, смотрит в глаза, не отрываясь, своими серыми пушистыми глазами, улыбается:
– И мне еще налейте тоже…
…И непонятно, как вышли, как объяснили своим дамам, куда теперь вот, ночью.
Уже идем по Ленина. И переходим Кирова: как на Луне, все пусто, снежная крупа сечет лицо. О чем болтаем, тоже непонятно. Смеемся? Может быть.
Кирова уже за спиной, сплошная темень.
– Как у негра в ж…
– Алинка, умоляю.
Скверик заброшенный. Справа ныряет вниз улица Ленина, и там больница номер три. Днем тут ходишь с закрытыми глазами, знаешь наизусть, а теперь как в тупике.
Пришли. Крыльцо из досок, дверь на ржавой пружине, визжит. Лазарев командует:
– Дверь не отпускай! Так чуть светлее.
Но поздно, дверь страшно бухает, халупа Колина трясется.
– Господи, Сашка, где мы?
Молчание. Опять голос Алины:
– Сусанин, куда ты завел нас?
Наконец Коля лязгает в темноте замком и клямкой. Включает свет.
Два закутка. Кровать, капой застеленная, серой от стирок, и две подушки. В другом закутке чудом втиснутый сюда, с ямами на сиденье, диван возле окна.
– Тут
