смотрели друг на друга в молчаливом понимании, приправленном теплым взаимным чувством: шотландский волчонок, за шкирку выуженный из ямы, и берлинский байкер, способный дать фору всем философам прошлого.
Наконец, Филипп поднялся с ковра и по-простому, как в детстве, спросил:
– Пап, я у тебя переночую?
– Конечно. А утром будет новый день. – Старый байкер хулигански подмигнул, враз становясь похожим на себя, молодого и МакГрегор широко улыбнулся в ответ.
У них будет вся ночь – целая ночь, чтобы, как в детстве, рассказать отцу обо всем, что его тревожит, и Филипп был рад, что в целом свете нашелся хоть один человек, кому он мог поведать о подтачивающем уверенность в себе испытании Аржентé, об угрозах Ферле и намеках Вайлахера; признаться, что он уже не мыслит себе жизни без своего полуденного духа, опасного и до крайности своевольного, как все демоны, способные являться днем; рассказать, как он боится и одновременно желает сделать уже предугаданный ею шаг.
И никому другому он не мог рассказать об опасности, все ближе подкрадывающейся к ним обоим. Опасности, природу которой он так и не смог угадать.
В ночных улицах и освещенном фонарями безмолвии было свое умиротворение, и, сложись события чуть по-иному, Габриэль вполне могла бы прошататься по ночному Берлину до рассвета.
Но ощущение слежки, появившееся вскоре после выхода из кафе, никак не оставляло, и Габриэль немедленно прониклась шпионским духом, нарочито петляя и сворачивая в странные тупиковые переулки, чтобы высмотреть того, кому внезапно приспичило стать ее тенью. Она не чувствовала потусторонней угрозы, как это было в Лондоне, и уже одно это превращало загадочную слежку в подобие увлекательной игры. В самом деле, что могло ей грозить – в Берлине?…
Преследователь никак не желал попадаться на ее уловки, и разочарованная Габриэль вскоре бросила попытки, по-простому свернув на Александерплац, чтобы прогуляться по прямой, освещенной, усеянной камерами главной улице Берлина. Здесь опасности можно было не ждать – и именно поэтому у нее захолонуло сердце, когда из-за памятника Фридриху выступил объемный силуэт.
– Да уж, заставила ты меня побегать, – ворчливо сообщил растрепанный полноватый парень в кожаной куртке и джинсах. Габриэль, в первый миг не на шутку встревожившейся, хватило пары секунд, чтобы опознать «цвета» на его куртке. Она раздраженно вздохнула и обогнула парня по дуге:
– Да сколько вас в Берлине, ребята?…
– Много, – мирно откликнулся парень, разворачиваясь и без особых усилий попадая ей в шаг. Они были почти одного роста, и, точно так же, как и от Филиппа, от него не исходило никакой угрозы. – Не надо так быстро идти, я уже достаточно набегался, при моей комплекции это, пожалуй, вредно.
Габриэль не сдержала смешка и, смилостивившись, замедлила шаг. Над их головами раскинули свои кроны старые липы; луна скрылась за облаками, и воздух отчетливо пах сыростью и вероятным дождем.
– Тебя
