Сергей. – Мне вчерашнего с головой хватило.
– Да-а, – философски протянул Никифор, – слаб нонче мужик пошел. Оно, конечно, дело твое личное. Как знаешь.
С этими словами, да еще похлопывая его по спине, Никифор ласково втолкнул Шумилова в избу.
Вареная картошка с жареным луком показалась Сергею самой вкусной пищей, что ему до сих пор доводилось есть. А о таком молоке, что в глиняном кувшине поставила на стол хозяйка, вообще оставалось только мечтать.
– У нас в Москве, – сказал он, – либо два с половиной процента жирности, либо вообще порошковое. Иногда пьешь и молока не чувствуешь.
Гостеприимные хозяева молча переглянулись. Никифор Петрович потянул второй стаканчик медовухи, смачно так, с кряком, кинул в рот кусок парящей картофелины, неторопливо прожевал.
– А ты, Сереженька, по какому делу, стало быть, в Петербург идешь? – спросил как бы невзначай.
– Да вот… – начал было Шумилов, но потом вдруг подумал, что если станет что-то конкретное рассказывать, – мало что не поймут его крестьяне, а еще, того хуже, сумасшедшим посчитают. И он продолжил, стараясь упростить свою речь: – … хочу рисовать там. Художник я.
– Вона! – воскликнул Никифор Петрович. – Поговаривают, знатное это дело – людей рисовать. Большие деньги можно иметь за ремесло подобное.
– И я на то надеюсь, – просто ответил Шумилов.
– А у нас ведь, в деревне, свой художник тоже имеется! – воскликнула Мария Ивановна.
– Да кто? – переспросил Никифор. – Чего башку гостю дуришь?
– Как кто? А Фомка Белый, дьячок наш.
– Тьфу, дура-баба! – сплюнул Никифор. – Разве ж то художества? Видел я его картинки: мазня, да и только.
– А мне можно посмотреть? – спросил Шумилов.
– Так то не задача, – ответил Никифор. – Однако же, пустое все. Сейчас пойдем, коли охота есть.
– Есть.
И после завтрака, одолжив гостю свои ботинки-грязеступы, промазанные гусиным жиром, чтоб не мокрели, да еще кафтан с меховой оторочкой – «уж больно ты, Сереженька, одет по-легкому» – Никифор повел гостя к Фомке Белому.
Небольшая церквушка о три луковки, да с колоколенкой, чистенько выбеленная, хотя и потускневшая от осенних дождей, стояла, как водится, на пригорке почти посередине деревни. Службу в ней отправлял отец Онуфрий, в миру Севостьян Жмаев – мужик, как и все, пьющий, от того и сердобольный. Никогда и никому от него отказа не было: ни в причастии, ни в покаянии, ни в отпевании, ни в крестинах. А поскольку те или иные события случались постоянно, то и отца Онуфрия трезвым уже давно никто не видел.
Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак
