всю тяжесть он берёт веков,бросая в бездну духа своего.
Печаль и радость знали до него.
Но выразил он бытие в объёме,
во всем его единстве кровном, кроме
лишь одного: не покорился Бог.
И оттого в любви его весомей,
сильней и злей был ненависти ток.
Итальянский побег, Господь, дерева Твоего
уже отцвёл.
Как хотел он всего
лишь пораньше плодами украсить ствол,
но цвести устал и остался гол,
и не даст уж плода иного.
Но весну свою там Ты провёл, Господь,
там Твой Сын одевает в плоть
царствие Славы.
Слева – Силы – и справа
обратились к Младенцу – сиянию Слова.
И с дарами текли к нему снова,
и шли за ним,
и хвалу свою, как херувим,
пели всласть.
Ароматная Власть,
Он был Розою Роз,
тем к себе дал припасть,
кто без родины рос.
Прошумел в маскарадах средь метаморфоз
голосами эпохи, сумевшими с Ним совпасть.
И было там любимо Древо
Плода Бессмертного, там Дева,
чей страх так трогательно строг,
цвела из девственного чрева,
распутав сто к Тебе дорог.
Всё приходило с ней в движенье,
в ней Новый Век – Дитя – воскрес;
была царицею в служенье
Мария – чудо из чудес.
И в каждом благовесте звонком
с ней – каждый дом; и вот, Жена,
она была почти ребёнком,
но так в себя погружена,
так им Одним полна, что тыщам
спастись хватило бы, и свет
свидетельствовал: свет был нищим
в сем Винограднике Побед.
Но так же, как тяжесть плодов отшумевшего сада,
колонны, руины, разрушенная аркада,
и псалом без конца и склада
гнетут, – она
в часы иные ликом своим туманным,
не разрешившись ещё Вечно Желанным,
к будущим крестным ранам
обращена.
Улёгся вихрь, бесшумный и кромешный –
а руки пусты.
Увы ей, не родившей Свет Безгрешный.
И ангелов чужой и безутешный
сонм страшен был ей, как во тьме кусты.
Такой писали Деву… Тот, чей гений
у солнца взял влеченье, тот с тоской, –
глядел, как зрело в ней самозабвенней
и чище всех, хотя в Страстях смиренней,
всеобщее: и живописцем пеней
он был всю жизнь, и плач водил рукой.
Покровом был чудесным скорби алой
на горестных губах, когда почти
в улыбку обращалась боль, учти,
что ангельским Семи Свечам нимало
здесь не открылось, хоть века свети.
Но несравненной ветвью в тишине
Бог, Дерево, созреет в той стране,
где весть благую – летнюю – однажды
услышат в шумных кронах, там, где каждый
так одинок, как выпало и мне.
Ведь
