наземь, прижимая руки к сломанному органу чувств. Наверно, унюхал что-то не то.
Сразу после удара головой иконописец стукнул со всей силы каблуком по земле. Немного не рассчитал, потому что между утоптанным, как камень, грунтом и обутой в твердую колодку пяткой оказалась беззащитная нога второго стражника. Она была не приспособлена, чтобы вот так вот, без предупреждения по ней топтались кому не лень. Стражник от неожиданности взвыл, задрал конечность и охватил расплющенные на ней пальцы двумя своими руками. Еще он принялся подпрыгивать на месте для сохранения равновесия, словно несчастная одноногая птица, но не преуспел в этом деле, завалился наземь и сменил свой вой на скулеж.
Резко крутанувшись на своей неударной ноге, лив, что было сил, пнул удивленного таким развитием событий «массажиста» прямо между ног. Тот свалился без ненужных эмоций и лишних сотрясений воздуха. Вероятно, сразу отправился в страну счастливой охоты. Хотя бы на время.
Таким образом, иконописец и поп остались одни лицом к лицу. Священник этому сначала не поверил. Поверил чуть позднее, когда лив, выхватив у него из-под мышки половину иконы, треснул одноглазым шестипалым и вообще – половинчатым изображением ему по волосам. Голова, прикрытая этими самыми волосами, пусть даже и очень густыми, никак не может уподобиться топору и разрубить половину иконы еще наполовину. В общем, древняя доска оказалась испорчена самым невосполнимым образом: она раскололась и развалилась на щепки. И то хорошо – иначе бы раскололась та самая голова. А это уже прискорбно для ее хозяина.
Поп с тягостным стоном завалился навзничь. Сознание из него не исчезло, просто притупилась способность соображать. Когда же вся сумятица мыслей снова сформировала окружающий мир со всеми его радостями и невзгодами, лив был далеко.
Иконописец выбежал за околицу села, перепрыгнул плетень и скрылся в лесу. То, что он повздорил с излишне самоуверенным попом – ничего страшного. По большому счету нет у него никаких претензий к распятью, что тот так самозабвенно холил и лелеял – пусть носит, что угодно. Поспорили, передрались – бывает, дело-то житейское, в вину ему это никто не вменит. Икону разломал – уже хуже, но тоже терпимо. Накажут, но жить можно. Вот за то, что сотворил со стражниками, не простят. Хоть вече собирай, хоть Правду пытай. Расквасил нос государеву слуге – все равно, что самому государю. Пощады не будет, чтоб неповадно было. Хоть какая сволота в стражниках числится – на это никто внимания обращать не будет. А не сволоты там не бывает. Прибьют, как пить дать, прибьют. Значит, надо бежать. Чем быстрее, тем лучше. Поспеть раньше погони к дому, собрать с женой нехитрое имущество, погрузить детишек на волокуши, впряженные в единственную кормилицу-корову и податься на север, или, быть может, к озеру Нево, что теперь все чаще Ладогой зовут. Только надо очень торопиться, пока погоня не собралась. И лив побежал настолько быстро, насколько мог.
А молодой поп, взбешенный до неприличия,
