кто не пустил ее в глаза, да щуримся от солнышка, коли нет сил на него глядеть – и дивуемся только, отколе берется блеск его, и хвалим, и славословим Господа».
Вывод: очки не помогают человеку, а, напротив, скрывают от него истинный вид и значение вещей. И в заключение этой своеобразной энциклопедической статьи говорится:
«Более об очках не знаем ничего, кроме разве, оправа на них бывает разная: серебряная, золотая, железная, черепаховая, роговая и кожаная; да только тут, кажись, не в оправе дело. Может, спросите еще: а какие-де у прасола твоего были очки? – Не знаю; не людские какие-то, все казали не таким, каково оно есть».
Таким образом, весь этот текст – это не столько рассказ об очках, сколько пересказ разных притч об очках, это энциклопедически исчерпывающий перебор всех слов об очках, и завершающееся его чистосердечное признание автора только подчеркивает эту исчерпанность. Слово опять интересует Даля больше, чем сам предмет.
Впрочем, этот очерк может оказаться еще сложней, если мы учтем, что речь в нем идет о том, что владение тем или иным предметом или практикой еще не обеспечивает человека настоящими знаниями. Как владение очками не делает человека грамотным, так и грамота не делает человека образованным (вспомним чичиковского Петрушку в «Мертвых душах»). В этом контексте очерк «Об очках» (1861) является еще одним ответом Даля тем его критикам, которые обвиняли его в мракобесии за выступления против обучения народа грамоте.
Но вернемся к построению этих энциклопедий. Когда Даль создает произведения, построенные не на хорошо известном всем общерусском материале, а на материале экзотическом (хотя бы даже речь в них идет о таких русских людях, как вынесенный в заглавие «Уральский казак»), мы постоянно встречаем слова, за которыми стоят незнакомые нам реалии. Мы не можем самостоятельно соотнести эти слова и реалии и вынуждены вполне доверяться автору и следовать за ним молча. Совершенно очевидно, что познавательная ценность таких произведений значительно повышается и может даже заслонить собой ценность собственно художественную. Например, уже упомянутый очерк «Уральский казак» изображает, во-первых, относительно собственно православного человека – старообрядца, во-вторых, человека, живущего в пограничной зоне с иноэтническим населением и потому перенимающим от него целый ряд элементов быта, культуры, в-третьих, человека, по характеру своей службы мало знакомого рядовым жителям России.
Другая ситуация складывается, когда мы читаем и изучаем произведения, построенные на русском материале. В этом случае мы в равной степени хорошо знаем и сам этот материал, и те слова, с помощью которых писатель выстраивает определенную картину.
Иначе говоря, мы можем сопоставить слова о реалиях и сами эти реалии, которые для нас неудивительны и знакомы. Вполне естественно поэтому, что познавательная ценность текстов, которые построены на русском материале, для русского же читателя не велика. Например, каждый житель
