быстро. Вскоре уже показался бар «Клара-Хаус».
Он терпеть не мог это место, но у него не было ни любовницы, ни свободного времени, чтобы решить насущную проблему. Так или иначе придется лезть в эту дыру.
Паркуясь, он опять подумал о «Нахтигале», о месиве переплетенных мужских тел, вызвавших у него такое отвращение. Ему рассказывали, что во времена античных греков – а значит, на вершине культуры – все поголовно были содомитами. Привет, цивилизация.
Он свернул на Рикештрассе, потом на маленькую перпендикулярную улочку, где разместилась Клара со своими девочками. Вход в дом – кстати, не бросавшийся в глаза – охранялся часовыми в форме. Действительно очень закрытый клуб.
Ему пришлось показать свой значок, чтобы войти, – он же по-прежнему был в штатском. Оказавшись внутри, он сказал себе, что Симон Краус прав: он, Бивен, совершенно запутался в этом деле. И цеплялся за историю с кинжалом только потому, что это была единственная материальная зацепка. Он даже не пытался разобраться в побудительных причинах убийцы, так как был на это не способен. Он оставался всего лишь мужланом, попавшим в золотопогонники. Чтобы понять такого убийцу и почуять его след, нужно быть как Краус. Закомплексованным, порочным, на «ты» с психозами.
Зайдя в главный зал, Бивен произвел немалый эффект. Он был единственным в смокинге. Это могло бы стать преимуществом, но только не в дешевой дыре, где девицы текли исключительно от фуражек и дубовых листьев. К счастью, его физиономия была выразительней любого мундира.
Прежде это местечко не казалось ему до такой степени отвратным. Большое помещение с серыми стенами, слева бар, в центре танцпол, вокруг столики. Густой застоявшийся дым стлался по потолку, и все пропиталось запахом пива, слившимся с вонью мочи. Мебель дешевая, окна задернуты сальными занавесками, на полу мокрые пятна. В глубине лестница, ведущая в номера.
Бивен направился к бару, пытаясь продышаться в этом смраде. Дым стоял такой плотный, что за три метра ничего нельзя разглядеть. Он заказал шнапс и, опершись о стойку, обернулся, оглядывая театр действий.
Натуральная жуть. Надравшийся офицер приставал к маленькой блондинке, желая выяснить, пукает ли она, когда писает, другой расхристанный тип шарил между ногами подружки, пытаясь другой рукой вытащить свой прибор, – и, кажется, не мог выбрать между ширинкой и кобурой. Несколько полуголых парочек танцевали, вернее, пошатывались под звуки игривой песенки. Речь в ней шла об охотниках и ласках (скорее всего, имелись в виду зверьки), но граммофон был таким паршивым, что толком разобрать слова не представлялось возможным.
Ему вспомнилось замечание Лоренца, маленького банкира в пенсне: в теперешней Германии любви больше нет места. Когда вдовец произнес эти слова, гестаповец чуть не рассмеялся над такой наивностью. А ведь тот сказал истинную правду. Даже ненависть, его собственная ненависть, которую Бивен лелеял, как сокровище, утратила свою силу. Все чувства, и добрые, и злые, отныне были покрыты слоем омерзительной грязи.
Он
