временем образцах, на привычных для них ценностях и имиджевых разработках. Я должна как-то встроиться в эту систему, не то поздно будет. И тогда я закончу свое профессиональное существование и пойду обметывать петли.
Она крепче сжала его локоть, чтобы привлечь внимание к себе, к своей неразрешимой проблеме – к спазму в животе, ставшему уже спазмом в горле.
– Как будто в жизни нет ничего, кроме твоей музыки! – выкрикнула она. – Поговори со мной, Гэри, ну поговори же!
Она наклонилась к нему, вдохнула запах его туалетной воды, смешанный с запахом мокрой шерсти от его темно-синей бесформенной куртки. Сколько он уже ее таскает, эту куртку? И отказывается покупать другую. Она помнит ее почти всю жизнь. На ней даже есть ее отпечаток: затертость в том месте, где она держит его под руку. Это мой личный знак, след моей руки. Она вцепилась в него, встряхнула, он высвободился. Она опустила руку.
– Я должна изобретать новое, двигаться вперед. Это единственное средство против кризиса. Только креативность может сдвинуть с места застоявшийся рынок. И все это я должна делать в одиночку. Я одинока, о, как же я одинока…
Он не повернул головы. Он продолжал гнаться за той самой, изначальной нотой. Ми, соль, ля, си, до, до-диез… Греза упорхнула. Он стиснул зубы, сжал кулаки. Отбросил движением головы шарф, который закрыл ему нос. Дернул рукав своей синей куртки. Потянул сильнее. Дернул изо всех сил. Гнев гудел и метался в нем, как ветер в ветвях. Он был просто в ярости. Ведь, казалось, уже почти поймал!
«Не нервничать, главное, не нервничать, у меня еще есть те первые ноты. Созвучие появится потом, в покое и тепле чайного салона».
Это было его убежище. Именно там ему пришли в голову первые звуки его первого фортепианного концерта. Когда он дул на взбитые сливки шоколада по-венски. И царапал в блокноте ноты, теснящиеся в голове. Блокнот всегда с ним, в кармане. И маленький мягкий карандаш, который буквально летает по листу бумаги.
– Значит, тебе наплевать, – нудила Гортензия, – ты меня не слышишь, ты меня вообще не слушаешь, я для тебя кто? Мебель, что ли? Статуэтка на шкафу? Недовкрученная лампочка?
Она опять отпустила руку Гэри. Отошла на шаг. Подставила лицо жестокому ветру. Вновь почувствовала, как судорогой свело живот. Нет, она не уступит. Ни спазму этому, ни Гэри. Дальше пойдет сама. Одна-одинешенька. Мы вообще одиноки в этой жизни. Надо вбить это себе в голову и уже никогда не забывать. «Я одинока, совершенно одинока на свете. Да, но чего я добьюсь в одиночку?» Она наподдала ногой мячик, за которым мчался что есть сил парнишка, послала его в противоположную от мальчика сторону, еще дальше, малыш завопил от возмущения, а потом заревел от обиды. «Тебе же лучше, – прошипела она. – Побежишь-побежишь, да и догонишь его. Не конец света, нечего орать. Руки-ноги есть, вот и действуй!»
Мальчик замолчал и удивленно уставился на нее.
– А чего это ты плачешь? – спросил он, опуская уши своей
