упрямого ефрейтора в тупик – он думал над ним не больше трех моментов и ответил решительно:
– Все одно, пропасть не должно: война ежли кончится, опосля войны досидите.
Рассмотреть всесторонне этот исключительный случай не хватило времени: грузилось с большой поспешностью на подводы и отправлялось на вокзал имущество части, а потом туда же отправлялись в полном походном снаряжении роты, и Петя убедился, что снаряжение его представляет порядочную тяжесть, особенно если тащить его не полторы-две версты по мощеным улицам Вильны, а десятки верст по лесам, пескам и заболоченным местам Восточной Пруссии.
Ему вспомнилось при этом, как перед войной, будучи в Ливадии, царь вздумал одеться рядовым, перекинуть через плечо катанку, с привязанным к ней снизу котелком, взять на плечо винтовку с примкнутым штыком, чуть ли даже и не с саперной лопаткой у пояса, с двумя патронными сумками, с вещевым мешком, отдувшимся от разной «выкладки» в нем, – словом, как говорится в полевом уставе, «в полной походной боевой амуниции». Царь с полверсты прошагал тогда где-то по задней аллее ливадийского парка для удовольствия придворного фотографа, для беспокойства столичной и ялтинской полиции, установившей свои посты за каждым кипарисом во избежание покушений на священную особу монарха, который действовал в назидание русскому воинству и потомкам: вот, дескать, как трудится царь даже и во время своего законнейшего отдыха в Крыму! Вот как входит он в интересы даже рядовых солдат – не слишком ли обременительно им будет совершать в июльский зной многоверстные походы!..
Петя Невредимов не то чтобы был музыкален, но в гимназическом оркестре в Симферополе все же играл на скрипке, не портя ансамбля. Это служение искусству тянулось у него до шестого класса, когда он счел себя слишком взрослым для ученических сольфеджио и решил бросить не только игру на скрипке, но и вообще даже разговоры о музыке.
Его не тянуло к музыке и потом, когда он стал студентом: некогда было, не тем был занят, находил даже, что теория сопротивления материалов интереснее, чем музыка.
Но когда в первый раз – это было ночью, на границе Восточной Пруссии – он услышал полет в свою сторону тяжелого немецкого снаряда, ему показалось, что кто-то за лесом, темневшим на другом берегу пограничной речки, заиграл на флейте… Очень отчетливо – и чем дальше, тем отчетливей, – слышна была именно флейта, и вспомнился солист-флейтист гимназического оркестра, армянин Каштаянц.
Сначала, правда, ухо уловило там где-то за лесом непонятный какой-то грохот, которому только флейта дала объяснение: как будто в том же оркестре, по энергичному взмаху руки с камертоном учителя музыки, соборного регента Духавина, грохнули сразу барабаны, бубны, литавры, а потом уже началось соло на флейте.
Однако флейтист теперь недолго солировал; дальше звучно залязгали одни только литавры, притом с какой-то подчеркнутой оттолочкой, которой не изобразить на нотной бумаге: очень неприятным оказался для уха этот лязг с оттолочкой.
Но еще неприятнее было потом шипенье как
