в машине. Плевать. Спустился с ней вместе, смотрел на выводок пернатых, которым до нас не было дела. И до нас, и до того, о чем говорила Алиса.
Слушал ее и хренел. Торчать за компом по пять-восемь часов, чтобы написать то, что можно прочесть за пару минут. И то, над чем кто-то, как я, может тупо поржать.
– Ты кому-нибудь показываешь то, что пишешь? – спрашиваю, с удивлением чувствуя, что начинаю закипать при одной только мысли о хейтерах, которые могут уже ее доставать.
– Мама и сестра знают, что я что-то пишу, – пожимает плечами. – Подруги – нет, они вообще не читают. Их трудно заставить прочесть даже то, что задают в школе, так что… Ты – мой первый читатель.
Пока я обдумываю, как деликатней соврать, что у нее все не так плохо, она добавляет:
– Единственный и, скорее всего, последний.
И все мои благие намерения, все мысли про ложь во спасение рушатся от этих слов и ее быстрого серьезного взгляда.
Понимаю, что она говорит об историях, а мозг воспринимает ее слова как признание.
Мне.
Единственный и последний…
Смотрю на ее губы, так пристально смотрю, что глаза начинает резать, как будто в них бросили горсти песка.
А потом поднимаю руку и провожу пальцем по ее нижней губе, которая податливо приоткрывается, и…
Блядь!
Опускаю ладонь, соврав, что мне что-то там показалось. И, жестко сжав ее руку, разворачиваюсь и тяну в сторону сладкой ваты.
Она смеется, не понимая, куда мы спешим.
А я сжимаю ее ладонь еще чуть сильнее, заставляя ее практически бежать за собой, как это делают родители с маленькими детьми. Так проще. Дурь выходит из головы. И да, так легче вспомнить, что она действительно еще маленькая.
Слишком маленькая для того, что пронеслось в моих мыслях, когда ее губы расслабились под натиском моих пальцев.
Я покупаю большой белый моток сладкой ваты, машинально передаю Алисе. А потом оборачиваюсь, натыкаюсь на ее расслабленную улыбку и беру петуха на палочке и шарик в придачу.
– Зачем? – смеется она, ничего не понимая.
Вручаю все ей и, пока мы идем к машине, смотрю на какое-то непонятное животное, которое парит в воздухе над ее головой.
– Полина уже вышла из детского возраста, – говорит она.
– Черта с два, – ворчу я угрюмо.
И ускоряюсь.
Сажусь первым в машину, не открывая ей дверь. И похрен, что ей трудно справиться с розовым чудовищем, которое не желает впихиваться в машину. Она не ноет, не просит помочь, борется с неуклюжим животным. А потом сама так же неуклюже усаживается в машину.
Это хорошо.
Это к лучшему.
В одной руке сладкая вата, в другой леденец и долбаный шарик. Этот набор помогает мне вспомнить, сколько ей лет.
Говорить не хочется, в мыслях сумбур, единственное желание – надраться, быстро кого-то отыметь и уснуть. Чтобы утром было уже все по-другому, чтобы
