топливных пятен, плавающая дрянь вдоль причалов и многочисленных бортов удручала. Днём мучил солнцепёк. К сумеркам усиливался запах гниющей воды. Сходить с трапа, наивно любопытничая, никому не хотелось. Однако, и даже весьма охотно, пришлось.
Ответственный наш партиец был более рыбак, чем помполит. Поэтому иногда поступал, к общей радости, опрометчиво. А так мужик что надо, лихой. Нисколько не чинился. В токар-ке перебирал взятые в плавания два мотора к своему катерку. Плёл в каюте снасти. В девственных кубинских заливчиках гонял на вельботе, удачно ловя тунцов. Продвинутые находили, что «помпа» смахивает на Хемингуэя. И имена Эрнест и Эдуард с натяжкой сопрягаются. Для пущего вхождения в образ приставить бы ему бороду. Не худо бы обязать с пяток романов одолеть. Да разве соломбальца чем подправишь?!
В загаженном месте ничего ему не оставалось, как приступить к прямым обязанностям. Вот и купил он через агента на культнуждовские билеты в кино. Предварительно, конечно, поинтересовался на плохо понимаемом языке с двойным переводом. Чего, мол, покажут?
Получив ответ: «Вил лук вери бигест фиш» – решительно одобрил. Подумаешь, скажете. Так-то так. Да фильм мирового проката «Челюсти». В Союзе его не катили. Тем не менее в газетах, средь различной ахинеи, обругали: де, насилие над человеческой психикой. Ухищрения техники и спецэффектов в погоне за кассой. Срамота.
В общем-то верно, как оказалось, подметили. Но всегда поправку надо вводить: «А я хочу!» Без неё, противу ожидаемого – подлили маслица на интерес.
В незабвенном том времени искали смысл между строк. Зашоренность от мира была почти полная. Дела и слова в стране опасно разошлись. Многими замечаемая фальшь ждала тех, кто этим шкурно воспользуется. Впрочем, будущее берегло свои тайны. «Поживём – увидим». Не зря мудрец молвил…
Вечером почти всей командой, как в чёрном кофе, растворились. Будто совершенная Испания предстала нам картинками. Зрились пальмы, которым нескоро подберёшь достойное сравнение. С прорезями ставень чередовались стильные старинные дома, защищённые оградами их дворики. Золотой колониальный век молча выражал своё «фи» бунташно-утопическому. Влажный и тёплый воздух осязаемо лип, как рубашка. Где имелся редкий фонарь, плакатный Фидель с безумным лозунгом.
Вместительный зал заполнен даже в проходах. На лучших местах для советико амигос – все мы. По левый локоть от меня соседствует Вовка Котлов. Почти не общаемся: в дальних рейсах взаимно надоели. По сторонам зыркаем.
Вот свет гаснет. Нагнетаемые исподволь ужасы обрушились или, точнее, покусали нас. Дважды – при виде мертвеца и окровавленной акульей пасти у меня сдавали нервы. К стыду, подобно девахе с семечками, хватался за Вовкину руку. Ему же пофиг. Смотрит с одинаковым выражением: ну, чего ещё отмочите?
Фильм закончился без титров, чтоб ненавистная американщина не просквозила. Никак, с фиделевского одобрения до народа допущен горячего. И в начале ленты ни названия, ни голливудской студии.
Обратно топая, догорал от кинопсихушки. Перед
