от прочих кающихся ему льстило. Кроме того, если другие заметят, что исповедник отличает его от прочих, это будет кстати, ибо укрепит в глазах подозрительных уверенность в его непоколебимой христианской вере.
Кортес, не торопясь, направился к главному входу. Смочил пальцы в чаше со святой водой, спокойно перекрестился, подражая манере священников, и вышел. Он пересек площадь и пошел по улице, ведущей к дому Эсторнель, чтобы постараться застать в конторе Дескоза жену Габриела Фортеза, графского управляющего. Ему хотелось услышать из ее собственных уст то, что он уже слышал от других: будто она видела Айну Кортес, раненую и почти бездыханную, на руках какого-то моряка и указала ему дорогу к дому Дурьей Башки. Хотел он также узнать, отчего она сама не помогла девушке, хотя приходится родственницей Кортесам. Но особо его интересовало то, что сказал молодой человек. Правда ли, что моряк наткнулся на Айну случайно, на той же самой улице, когда убегал от патруля алгутзира, как он объяснил на допросе: он ходил туда и обратно между домом Эсторнель и садом Марото, ожидая свидания с одной дамой (чье имя отказался назвать), когда внезапно появилась девушка, то ли убегавшая, то ли преследовавшая кого-то. Когда он приблизился к ней, то увидел, что она ранена. «Видела ли она, Изабел Фусте, чтобы кто-нибудь проходил мимо до появления Айны, и не был ли это случайно слуга каноника Амороса, каковой, испачканный кровью, искал укрытие подальше от этого места?» Однако Изабел, недолюбливавшая Рафела Кортеса по прозвищу Шрам за дружбу с церковной камарильей, встретила его дурно и не сказала ничего нового: она, мол, отказалась принять Айну Кортес, поскольку решила, что полсотни шагов, отделявших девушку от отчего дома, не ухудшат ее состояния, а сама Фусте вовсе не желала, чтобы супруг и, тем более, сам сеньор граф ругались из-за того, что она пустила в дом неизвестного мужчину, который, к тому же, был чужеземцем и, думается, моряком с пиратского корабля, а с этой шайкой муж не хотел иметь никаких дел. Затруднения, что вышли с капитаном Гарцем, его старинным компаньоном, научили Габриела уму-разуму.
Рафел Кортес по прозвищу Шрам вернулся домой, довольный, что благодаря допросу («Я вел его, словно священник, – думал он, – но не простил грехов») начал собирать информацию, о которой просил отец Феррандо, но еще больше – от того, в какое смятение его визит привел Изабел, слывущую в квартале убежденной иудейкой.
Он пролежал без сна почти всю ночь. В надежде, что небольшая прогулка поможет, Кортес даже поднялся на крышу, которая была больше соседских и возвышалась над ними. Оттуда, как и много раз до этого, он увидел темный силуэт Пере Онофре Марти: тот, повернувшись лицом к Востоку, всматривался в теплую звездную тьму. «Молится, – громко воскликнул Шрам. – Ну-ну… Молись не молись, Адонаю[26]не нравятся рогоносцы!» Так Кортес объяснял для себя все несчастья Марти, у которого дела пошли из рук вон плохо с того дня, когда кто-то рассказал ему, что его вторая жена, Китерия Помар, десятью годами моложе мужа, имеет
Одно из обозначений Бога в иудаизме, использующееся как замена имени Яхве, которое считается священным и потому не произносится вслух.
