актеров, скучающей массовки – кого здесь только нет. Отец любил свою работу. Ему нравилось снимать людей, не обращавших на него ни малейшего внимания.
Помню однажды, примерно за год до смерти, он уехал на два месяца в Ванкувер. Мы с мамой дважды навещали его, но там было намного холоднее, чем в Лос-Анджелесе. Я спросила его почему. Почему он не нашел работу дома? Почему согласился взять эту?
Он ответил, что хотел заняться чем-то таким, что воодушевило бы его. «Когда-нибудь, Моник, тебе тоже придется это сделать. Когда постареешь. Тебе придется найти такую работу, которая возносит тебя, а не опускает. Понимаешь? Обещаешь мне это?» – Он протянул руку, и я пожала ее, как будто мы скрепили какой-то деловой договор. Мне было тогда шесть. А когда исполнилось восемь, его уже не было с нами.
Я всегда хранила в сердце сказанное им. В подростковые годы я ощущала потребность найти такую страсть, которой могла бы отдаться всей душой. Дело это было нелегкое. В средней школе, когда отца давно уже не было, я попробовала и театр, и оркестр. Попыталась вступить в хор. Испытала свои силы в футболе и публичных дебатах. В какой-то момент, показавшийся прозрением, я даже занялась фотографией, надеясь, что она вознесет меня, как когда-то вознесла отца.
Но только когда в первый год учебы в университете Южной Калифорнии мне дали задание написать очерк о товарище по группе, я ощутила в груди что-то похожее на воодушевление. Мне понравилось писать о реальных людях. Понравилось находить такие интерпретации реального мира, которые откликались в сердцах. Понравилась идея связывать людей, рассказывая их истории.
Следуя зову этой части сердца, я поступила в школу журналистики при Нью-Йоркском университете. Потом была практика на Нью-Йоркском общественном радио. Я работала фрилансером, жила от чека до чека, кое-как сводя концы с концами, пока не попала в «Дискурс», где познакомилась с Дэвидом, занимавшимся там редизайнингом сайта, потом в «Виван», а вот теперь к Эвелин.
Слова, сказанные отцом в холодный день в Ванкувере, стали, по сути, основой всей моей жизненной траектории.
Послушала бы я его, если бы он не умер? Цеплялась бы за каждое сказанное им слово так крепко, если бы его советы не ощущались как завет?
В конце последнего фотоальбома нахожу много снимков, сделанных, похоже, не на съемочной площадке, а на барбекю. На одном из них узнаю на заднем плане маму, на другом – нахожу себя с родителями.
На фотографии мне не больше четырех. Я держу в руке кусочек торта и смотрю прямо в камеру. Мама держит меня, а папа обнимает рукой нас обеих. В то время многие все еще звали меня по первому имени – Элизабет. Элизабет Моник Грант.
Мама полагала, что со временем я стану Лиз или Лизи. Но отцу всегда нравилось имя Моник, и он называл меня только так. Я частенько напоминала ему, что меня зовут Элизабет, а он отвечал, что я могу зваться любым именем, какое только мне нравится. Когда он умер, мы с мамой поняли, что мне нужно быть Моник. Мы почтили его желание, чуточку смягчив тем самым боль. Так второе имя стало первым. И мама часто напоминает, что
