style="font-size:15px;"> Я так до конца и не вник в происходящее – что тут такое? мне было выходить, и всем было выходить, и все разошлись по делам, которых в прекрасном и яростном мире всегда до черта.
Хычины и трубочка
Электричка. Душная, набитая изрядно.
Семейство: супруг – по виду Шариков, но уже питерец в третьем поколении, супруга и двое детей-подростков.
Отец:
– Вот сейчас попьем колы и поедим бананчиков.
Перехватывает взгляд моей жены:
– Мы вам мешаем?
– Вы нас забавляете.
После пары бананчиков отец ударяет себя по лбу: хычины!
– У нас же есть хычины!
Они и в самом деле положили на бумажную тарелочку два хычина, один на другой. Тарелочку держал отец, а прочие члены семьи склонялись и откусывали по окружности. Отец сердился:
– Отцу-то, отцу-то оставьте! Откусите отцу!
И пояснил окружающим, что у него сломана челюсть, и он не может откусывать, но зато умеет жевать. Старший сын откусил ему от хычина и плюнул на хычин, а отец подъел сплюнутый на хычин хычин и стал рассуждать о глубине укуса: вот мать кусает поглубже – не то что ты!
Действительно: мать выкусила хычин со знанием дела и знатно попотчевала главу семейства.
Тем временем где-то вдали шел мороженщик.
Двери вагона разъехались и ворвалась женщина с сахарной трубочкой в руке.
– Верните мне деньги, – сказала она тихо.
– С какой же стати?
– Оно надкушенное!
Обертка была надорвана, и виден был след зубов, подкрашенный помадой.
– Оно растаяло, дура ты блядь!…
Мороженое полетело торговцу в рожу.
И правильно, даже если растаяло. Потому что не я придумал, что человек звучит гордо.
Большаки и проселки
Мне повезло прокатиться в пригородном автобусе: пустынные трассы, редкие остановки, отрешенные пассажиры.
И вот сложился у меня кинематографический стереотип касательно подобного путешествия в США. Знойное шоссе. Чаппараль. Дрожащая атмосферная перспектива. Одинокая остановка. Прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, на скамейке дремлет стереотип. Он и холоден, и горяч, он уверен в себе. Заслышав слегка испуганный автобус, стереотип приподнимает шляпу, лениво потягивается, входит в автобус. Для него тут везде салун, у него повсюду два кольта и сапоги с задранными носками. Он молча едет, развалясь, у него кожаные яйца в обтяжку.
А вот заходит пассажир близ поселка Янино. Беззубо кланяется и лихо всех приветствует, но все отворачиваются. Он, однако, не расстраивается. Всем он знаком. Плюхается на сиденье. Штаны на нем такие, что не разберешь, кожаные ли яички или пропиты уже.
В душе – Чаадаев и Хомяков, объединенные пивной литровой бутылкой.
В троллейбусе
Троллейбус.
