и в Алене судьбоносных освободителей Британии; но, хотя религиозная обрядовость больше не была в их представлении связана с патриотическими чаяниями, легенда об Иосифе оставалась по-прежнему мила всем, кто еще был привержен национальному богослужению. Они, в общем-то, смирились с тем, чтобы терпеть англосаксов в качестве соседей, не желая лишь иметь их господами. Чтение Gradale уже не напоминало об этих старых врагах бретонского племени; оно уже не вызывало в памяти отзвук таинственных имен Галахада и Короля-Рыболова, последнее эхо патриотических надежд, долго возлагаемых на королей Кадваллона и Кадвалладра, на армориканского государя Алена Высокого. Обычаи, которые за полвека до того были связаны с политическими чаяниями, в этой книге оказались лишены внятности и смысла. Галахад уже не более чем удачливый искатель, Ален – назначенный свыше хранитель сосуда для причастия, и молчание автора позволяет думать, что Бретонцам больше нечего было ждать от этой реликвии, хотя благодаря ей они бы обрели все, что барды насочиняли об Артуре. Но, коль скоро этот автор настаивал, будто он принадлежит к роду древних бретонских королей, ему пришлось озаботиться сбором доказательств своего происхождения, начиная от Брона, зятя Иосифа, и до потомков Артура. Итак, повторяю, датировка его видения 717 годом совпадает со всем, что можно предположить о чувствах, обуревавших валлийцев и бретонцев той эпохи. Ничто этому не противоречит и никоим образом не намекает на тенденции и события двенадцатого века, эпохи, когда версии Gradale облеклись в форму романа. Похоже, что единственным намерением здесь было утвердить расхождение бретонской Церкви с римской, превознося знатных особ, которых автор объявил своими предками и от которых немалое число валлийских фамилий тоже пытались вести свою родословную.
Займемся теперь поэмой об Иосифе Аримафейском, первым французским отображением всех этих валлийско-бретонских сказаний.
Робер де Борон не имел перед глазами ни латинской книги, чтобы черпать оттуда материал для своего творения, ни романа в прозе, бывшего уже в процессе воплощения, как мы бы сказали. Он сам в этом признается:
Je n’ose parler ne retraire,
Ne je ne le porroie faire,
(Neis se je feire le voloie),
Se je le grant livre n’aveie
Où les estoires sont escrites,
Par les grans clercs feites et dites.
Là sont li grant secré escrit
Qu’on nomme le Graal…
То есть: «Я не смею говорить о тайнах, открытых Иосифу, да и пожелай я их открыть, я бы не смог, не имея перед глазами великой книги, в которой их поведали великие мужи Церкви и которая называется Грааль…».
Впрочем, будучи рыцарем, он не обязан был понимать латинский текст, что он и доказал, перенеся имя литургической книги на чашу Иосифа; но я не сомневаюсь, что Gradale была известна Гальфриду Монмутскому, хотя в своей фантастической истории бретонцев он ухитрился не сказать ни слова об Иосифе Аримафейском. Положение Гальфрида, естественно, не позволяло взяться за подобный сюжет. Он был монахом-бенедиктинцем; он питал надежды на церковный
