женщин, как болезненно и неотступно некоторые любят сладкое, щедр был на красноречивые комплименты. Особую страсть Гришка испытывал к дамским ручкам. Уж если вдруг кто допускал его к ручке, то он не только каждый пальчик, но и локоток, и плечико старался облобызать, пользуясь удачным моментом. Казалось, остановить его невозможно. Но Настя, зная его слабость, бдительности не теряла. Словно невзначай, да и зайдет за чем-нибудь в комнату, где Гришка принимал клиенток. За таким мужиком глаз да глаз нужен. Ходок еще тот был! Но при этом уверял и, наверное, искренне так и считал, что верен своей Насте, как преданный пес.
Он и в будничной жизни был человеком контрастов. Совершенно неприхотливый в еде, иногда мог целыми днями не есть, или перехватить что-нибудь на бегу, не придавая никакого значения тому, что он ест. Зато утреннее чаепитие превращал в неизменный ритуал. Для такого мероприятия Гриша каждое утро стелил специальную – нарядную салфетку-рушник, неторопливо расставлял, без конца меняя местами свою любимую чашку, сахарницу, ложечку, щипцы для сахара, ситечко, словно настраивал неведомый музыкальный инструмент или готовился писать с этого набора натюрморт. Потом обязательно сам, даже если Настя уже и встала, заваривал чай по своему вкусу. Обязательно черный и крепкий, и только после этого мог часами, умиротворенный, как в нирване, наслаждаться чаепитием. Пил обязательно вприкуску с кусочками комкового сахара, а после еще с полчаса сидел и щипчиками колол его на маленькие кусочки, приготавливая для следующего чаепития. Эта была непременная утренняя процедура, и тут уже никто и ничто не должны были его беспокоить.
Было удивительно и то, как в одном человеке могла уживаться бьющая ключом неуемная энергия и способность часами терпеливо корпеть над каждым стежком, добиваясь, чтобы они были как близнецы-братья, что по величине, что по направлению. Чтобы ни один из них не смотрел в сторону, или был меньше или больше собрата. Хоть линейкой промеривай. Словно и правда кто-то будет этим заниматься. Зато вечерами он брал свою неразлучную мандолину, и дома начинался безудержный веселый гвалт: Гриша пел частушки, иногда даже немного скабрезные, зажигательные кубанские песни. Дети радостно выплясывали под это немудреное пение, и он вместе с ними, выделывая уморительные коленца. Иногда пускался и вприсядку, вызывая хохот до колик, словно выплескивал из себя всю застоявшуюся за день энергию.
А вот Настя за эти годы заметно изменилась. Жизнь сурово побила ее, разбив все ее прежние романтические идеалы. Она, если можно так сказать, преждевременно помудрела. Стала строже, даже где-то суровее, безропотно приняв бразды правления семьей в свои руки, и на все что происходило вокруг нее, смотрела теперь излишне трезво, иногда даже цинично. Мужа она теперь воспринимала, как свой крест, который предопределено ей нести до конца жизни. На все его «шалости» и мимолетные увлечения она смотрела со снисходительной усмешкой, как мать смотрит на проказы любимого ребенка. Она уже поняла, что Гришкин неистовый нрав невозможно усмирить, как невозможно посадить
